На солнце и в тени - Марк Хелприн Страница 23

– Если бы вы заплатили за мой обед, это не было бы рабством.

– Я знаю. Дело не только в этом. Не хочу слишком много говорить.

– А я хочу, чтобы вы со мной говорили, – сказала она. – Правда хочу.

– Это долгая история, а подводит к тому, что вы и так понимаете.

– Я не об этом, – сказала она. – Я о том, что вы могли бы почитать мне телефонную книгу, если бы вам вздумалось. И я была бы совершенно счастлива.

– Как насчет Желтых страниц?

– Предпочитаю Белые [21].

Дым от огня окружил их, как вуаль. Мгновение они сидели молча, а потом он продолжил:

– В Германии было хуже, много хуже, хотя и там среди войны встречались островки относительного мира. Мы находились к юго-востоку от Мюнхена, в местности, где много озер и длинных дорог среди необитаемых сосновых боров, и направлялись в сторону Альп. Со мной был парень, который родился в Германии и свободно говорил по-немецки. У нас был джип, и мы должны были провести разведку до самой швейцарской границы. Требовалось знать, что происходит в лесах. После Арден-нской операции и Хюртгена [22]в «G2» [23]прямо-таки помешались на лесах. Стоит ли их винить? А после Маркет-Гардена воздушной разведке стали доверять меньше, поэтому нас и еще кое-кого отправили по просекам в соснах. Но там ничего не было, леса оказались пусты. Это был один из тех укромных уголков, которые не пострадали от военных действий, если не считать нехватки товаров. Ради этого и живешь, ради того времени, когда оказываешься в таких местах, а их гораздо больше, чем думают. Они обнаруживаются на полянах и в перелесках, в рощицах, а иногда простираются по всей долине, насколько хватает глаз. Был первый по-настоящему теплый день весны, и мы ехали по грунтовой дороге, которая казалась бесконечной. В любую минуту нас могли обстрелять из-за деревьев, но мы были счастливы. Воздух был одно удовольствие. Я, помнится, подумал, какой он настойчивый. По большей части он позволяет забыть о своем существовании, но в тот день нас постоянно обнимал ветер. И чувствовался запах сосновой хвои. Она выдыхала все то, что держала в себе зимой. Вы не поверите, как сладостно это было. И вот едем мы между огромными рядами сосен и видим впереди две фигуры. Сразу настораживаемся, замедляем ход, возвращаемся в войну – но это оказались девушки. Кто знает, сколько им было лет? Под двадцать? Слегка за двадцать? У них было это особое очарование… – Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она поняла. – Это взрывчатое, счастливое, смущенное очарование, которым может обладать только молодая женщина. Мы предложили им прокатиться. Когда они поняли, что мы их не обидим, но отнесемся к ним с большим уважением и вежливостью, то поразились и почувствовали облегчение. Они шли в Мюнхен, хотя и не сказали нам об этом сразу. Мюнхен еще оставался в руках врага, а мы были одни, относительно невдалеке, но казалось, что вокруг чуть ли не Швейцария: никакого ощущения войны, никакой напряженности. Мы подъехали к отелю с рестораном посреди леса, на склоне холма, откуда открывался вид на водохранилище и быстрый ручей, который его наполнял. Я всегда любил реки…

– Я знаю, – сказала она. – Вы уже говорили. Я тоже люблю. Не знаю даже, почему их покидают, но такое случается. Не знаю, зачем я сама от них уезжала, ведь рядом с ними я всегда была так счастлива. Продолжайте.

– Мы были первыми американцами, которых они видели с начала войны. В том заведении было полно беженцев, которые пытались попасть в Швейцарию. Швейцария была рукой подать, но им туда было не проникнуть. Там был основной зал, со скатертями и серебром, с девяностолетними официантами в черных куртках, как у французских официантов в бистро, а еще имелся бар – в другой комнате с видом на реку. В суматохе, вызванной появлением двух вооруженных американских офицеров, девушки исчезли в баре. Нас торжественно провели в зал, где все старались не смотреть в нашу сторону, а официант подошел принять у нас заказ, словно ничего из ряда вон выходящего не происходило.

Нам могли предложить только курицу, суп и хлеб, что по тем временам было немало. Имелось и вино, но мы не могли выпить больше бокала. Мы не знали, кто там вокруг. Немецкая армия еще могла стрелять, мы были в Германии, а лишний бокал вина не стоит того, чтобы ради него умереть. Когда мы сделали заказ, мой друг сказал: «А где же девушки? Почему мы не пригласили к себе за стол? Еда здесь получше будет, если только не отравлена». Я вскочил. «Bitte, essen mit uns», – сказал я своему другу, чтобы проверить, правильно ли это и годится ли, а потом ушел, не дожидаясь ответа, потому что и так понял, что годится. Я прошел через зал, твердя: Bitte, essen mit uns, Bitte, essen mit uns, – а потом открыл занавешенную стеклянную дверь в бар с видом на реку. Девушки сидели за деревянным столом, одни, потому что бар был закрыт. У них не хватало денег купить какой-нибудь еды. Глядя на них, я чувствовал, что люблю их за то, кем они были, за то, что им пришлось пережить, и за то, что им еще предстояло пережить. У одной из них был глубокий шрам на щеке. Я упоминал о ней, когда мы познакомились.

– Да.

– Это не имело значения. Очарование молодости все равно было при ней. Они были рады поесть вместе с нами, вообще поесть. Помню, как они развеселились, когда я на своем убогом немецком попросил их к нам присоединиться. И помню, как сверкало на реке солнце, ослепляя меня и согревая комнату. Река перед самым впадением в водохранилище становилась мелкой и текла по руслу, выложенному маленькими округлыми камнями, цветом и размытостью похожими на косяк рыбы. Многогранники света подсвечивали обеих девушек, играли в их волосах. Нас тогда легко могли убить, потому что за обедом мы обо всем позабыли. Все мы четверо не умолкали, мой друг переводил, я говорил на ломаном немецком, девушки – на ломаном английском, все вместе – на плохом французском… То они, то мы уточняли значение какого-нибудь слова и устремлялись дальше. Это означало конец войны, восстановление всего… восстановление любви и доброты, обретение ими своего законного места. Естественно, мы должны были за них заплатить, и они оказались у нас в долгу. Мы завоевывали – в буквальном смысле слова – их страну. Мы подобрали их на дороге, накормили, держали их под своей защитой. Когда подошел официант и мы заплатили ему в долларах, которые он взял с такой готовностью, что было ясно: войну они проиграли, я посмотрел на девушек, и выражение их лиц говорило о том, что счет сейчас же будет оплачен. Вся легкость, которую я ощущал, вдруг исчезла. Что я могу сказать? – Он замялся и отвел взгляд, а затем снова обратил его на Кэтрин. – Когда кого-то любишь, пусть даже это всего лишь увлечение, пусть даже всего лишь огромное уважение, меньше всего хочется подчинения, обязательства, страха, оплаты. Я подумал про себя, что никогда не хотел бы снова увидеть такое выражение. Никогда.