На солнце и в тени - Марк Хелприн Страница 22

– Вы окончили колледж в прошлом году?

– Да.

Она казалась ему намного старше двадцати трех, а ей казалось, что он гораздо моложе тридцати одного или двух лет. Шок, однако, быстро миновал.

– Чтобы вот так написать о Средиземноморье, сколько языков вам понадобилось бы знать?

– Один.

– А сколько вы знаете?

Отвечая, он считал на пальцах.

– Так много?

– Все плохо, за исключением, пожалуй, английского. К сожалению, я не знаю турецкий.

– Какая трагедия, – сказала она. – Как вы только обходитесь без него в Нью-Йорке?

– Справляюсь, но все мои знания – ничто. Ваша песня… – Ему пришлось остановиться и начать сначала. – Ваша песня… некоторые ее слова. Ваше произношение. То, как вы пропели эти слова, как вы их выразили. Я не сделал ничего, что могло бы с этим сравниться. Никогда не видел ничего, столь же совершенного. Одна только цезура во второй строфе – это так необычно…

– Но это всего лишь половинная нота, – перебила она.

– Может, это лишь половинная нота, но она бесконечно красива, она рассказывает все.

Он имел в виду «о вас», и она поняла, хотя вслух это произнесено не было.

И у нее, при всем ее немалом самообладании, не только пропал дар речи, но и перехватило дыхание, потому что это было правдой, потому что раньше она не понимала, из-за чего это ей было послано. Не рискуя углубляться, она поспешила на поверхность.

– Вы меня слышали?

– Да.

Она опустила взгляд на скатерть, помолчала, сделала несколько глубоких вдохов, а затем снова посмотрела на него и сказала:

– Я специализировалась в музыке и обучалась вокалу. У меня богатый голос среднего диапазона. Кажется, расширяется. Но опера мне не по силам. Я едва гожусь на то, чтобы исполнять одну песенку в беззаботном бродвейском мюзикле. Никто так не говорил мне о моем пении, как вы.

– Ваш режиссер полагает его совершенным.

– Как долго вы были в театре?

– Я пришел туда рано, и идиот у служебного входа пригласил меня внутрь.

– Он и впрямь идиот. Надо его заменить. Вы ему заплатили?

– Нет.

– Обычно ему платят. Это его приработок.

– Меня он пустил за так.

После того как Гарри сказал то, что сказал, она едва могла на него смотреть и с трудом верила, что ее чувства настолько сильны. Это ее пугало так, что она попыталась сбавить обороты.

– Почему вы не написали ту книгу? Что может быть прекраснее, чем писать книгу о том, что любишь?

– Два года я пробыл в Англии. Много времени провел на Средиземном море, получил степень магистра философии, но заболел отец – а мать у меня давным-давно умерла, – и мне пришлось заботиться о нем и о бизнесе. Я собирался вернуться, но здесь было много проблем – по-настоящему он так и не поправился. А потом война. Я пошел в армию в сорок первом, до Перл-Харбора.

– Как рано. Многие выжидали, что будет дальше, даже – после.

– У меня к войне английское отношение. Отец умер вскоре после того, как мы прорвали линию Зигфрида. В прошлом году я демобилизовался. С тех пор занимаюсь бизнесом.

– А что это за бизнес, в котором используют перфораторы для кожи? А! – сказала она, обнаруживая связь, пускай и запоздало. Он наблюдал, как разворачивается ее догадка, зная, что за этим последует. – «Кожа Коупленда». Вы – это «Кожа Коупленда».

– Вообще-то я просто Гарри, – сказал он, зная, что она сделает дальше.

Она подняла свою сумочку, глядя на нее с таким изумлением, словно это было Золотое руно.

– Это, – провозгласила она, – «Кожа Коупленда».

– Знаю.

– У меня в руках была ваша сумочка. Почему вы ничего не сказали?

– Я думал о других вещах.

– Она красивая.

– Спасибо. Вы тоже.

Они обмакивали хлеб в масло и пили воду и вино. Они уже полюбили друг друга, и оба это понимали, но для обоих это было слишком быстро.

– В чем состоит величайшая тайна Вселенной? – спросил он.

Она только и смогла, что спросить, в чем.

– В том, что подругу Попая зовут Олив Ойл [20]. Какое безумие к этому привело? Кто может сказать? Природа этого вопроса такова, что на него, вероятно, никогда не смогут ответить.

– Между прочим, – сказала она, – мы платим пополам.

– Понимаю.

– Вы это уже говорили, и вы, возможно, единственный мужчина в Нью-Йорке, кто понимает. Почему?

– Долгая история.

– Думаете, я богата?

– А вот эта история была бы короткой. И, нет, я думаю, вы учились в Брин-Море, великолепно говорите и носите очень дорогую одежду из другой эпохи, потому что вы, возможно, живете сейчас в стесненных обстоятельствах. Может, вы были богаты, но не сейчас. Это означает, что вы не завидуете богатым и не презираете бедных, и это означает, что вы много знаете, хотя и молоды. Может быть, это объясняет глубину вашей песни. Я не знаю. Это должно откуда-то прийти – понимание, сострадание. Вы очень ясно видите. Глубоко чувствуете. Вы старше своих лет.

– Ладно, – сказала она, сдвигая свечу, стоявшую прямо посередине, вправо, чтобы между ними больше ничего не оставалось, а затем слегка подаваясь вперед, – скажите же мне, почему я плачу́.

– Как я уже сказал, это долгая история.

Она пожала плечами – мол, я здесь, у меня есть терпение, рассказывайте.

– Когда я был во Франции, на войне – мне сейчас кажется, как в детстве, что Париж был и остается центром мира и что я сейчас как бы сплю, а если проснусь, то окажусь именно там, – когда я был солдатом, то часто видел на улице женщин, многие из которых были молоды и привлекательны. Я научился мгновенно входить с ними в контакт, посредством глаз. Когда служишь в армии, сражаешься, обретаешь такую способность. Многие мужчины очень грубы, а там они становятся еще грубее. Они всегда думают о женщинах как о некоей добыче, а в отсутствие женщин, в отрыве от гражданской жизни, то есть в отрыве от цивилизации, это еще хуже, намного хуже. Но для меня, когда я внезапно оказывался в городе во Франции или в Голландии… женщина становилась так же красива и почитаема, как… Я имею в виду, зачем мы воевали, если не… если не затем, чтобы защищать…

– Я понимаю.

– Стоял июнь, погода была великолепная. По ночам я смотрел на луну, на отдыхе, в бою, где бы ни был. Она было невесомая, атласная, жемчужная, женственная. Это меня спасало. Но все равно на улицах освобожденных городов я видел женщин, и, так как там все было разрушено и какое-то время не было никаких поставок, а у наступавших солдат имелись деньги, еда и шоколад… При рабстве не может быть любви.