Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг Страница 66

Вымотанный двумя месяцами непрерывной работы над книгой, Томас Вулф в 1930 году покинул Англию и подал голос уже из Парижа. Он посвежел благодаря хорошему питанию. Несколько дней он провел в полном одиночестве, пытаясь наверстать упущенную переписку и сон. В неотправленном черновике послания к Перкинсу (облегченную версию он чуть позже все же отправил) Вулф описал ему поворот, который внезапно приняло его творчество. Он размышлял над тем, что до этого «никто и никогда не писал книги об Америке», и говорил, что хочет написать именно такую, включающую в себя все те вещи, которые чувствует каждый американец, но о которых никогда не говорит вслух.

«Конечно, с моей стороны, наверное, слишком самонадеянно и помпезно думать, что я способен [написать об этом], но, ради бога, позвольте мне попытаться!» – говорил Вулф.

Больше года Вулф вынашивал идею, предложенную Перкинсом. Он не хотел, чтобы Макс думал, будто он забросил то, что хотел сделать, но, как объяснял сам Вулф, «у меня была просто большая куча материала, но именно ваши слова начали придавать ей форму». И тут же Вулф вспоминал миф об Антее, огромном великане, который был непобедим, пока касался земли. В длинном письме, которое Том написал той ночью, когда вернулся в Лондон, и все-таки отправил Перкинсу, он объявил, что у книги появилось новое название, которое было одновременно «и подходящим, и прекрасным», – «Октябрьская ярмарка времени и реки: видение».

Вулф отправил Перкинсу книгу рекордной величины, демонстрирующей то, о чем сам редактор как-то раз сказал ему в Центральном парке: снежный ком, прокатившийся в голове автора из долины Эшвилла к самим вершинам Олимпа.

«Слава богу, я начал писать так, как хотел, – сообщил он Перкинсу. – Она более автобиографичная, чем все, о чем я когда-либо думал… и в то же время полностью вымышлена».

Вулф пояснял:

«Идея, которая тянется по всей книге от начала и до конца, заключается в том, что каждый человек пытается найти своего отца».

Книга была поистине колоссальной, какой и должна была стать, так как сознание Вулфа никогда не упускало возможности визуализировать воплощение вселенского смысла в повседневных явлениях.

«Я убежден, что в одном коренном жителе страны заключается сознание всего его народа, всей нации: то, что он знает о ней абсолютно все, каждый взгляд, каждый звук и каждое воспоминание этих людей, – говорил он Перкинсу. – Я знаю теперь: нельзя отворачиваться от прошлого, потому что именно в нем заключается смысл бытности американцем или вообще кем-либо. И я имею в виду не правительство, не революцию и не доктрину Монро; я говорю о десяти миллионах секунд, о мгновениях нашей жизни – тех предметах, которые мы видим; звуках, которые слышим; пище, которую едим; цвете и структуре земли, на которой живем; я заявляю, что они являются тем, чем являются, и именно это называется тоской по Родине, и милостью Божьей я стал авторитетом и чемпионом мирового масштаба в этом вопросе – на данный момент».

Одно из своих декабрьских писем Вулф до краев наполнил названиями и именами, которые сами по себе могли передать всю историю Америки: штатами, индейскими племенами, железными дорогами, миллионерами, бездомными, реками. Том чувствовал, что одновременно сказал Перкинсу и слишком много, и слишком мало. Но Максу не стоило беспокоиться. «Это не анархия, это огромная, единая схема, – говорил Том. – Я хочу вернуться домой с мыслью, что изучил эту тему до кости».

А пока Вулф просил Перкинса написать, нравится ли идея, и, кроме того, просил пока что никому о ней не рассказывать.

«Если уж я и несу чушь, – писал он, – то хотел бы, чтобы это осталось между нами».

Желая Перкинсу счастливого Рождества, Вулф уверял:

«Мое собственное не такое счастливое, как прошлом году, но, как мне кажется, милостью Божьей я успешно преодолеваю трудности и не буду бит, ибо не хочу быть бит – теперь самое подходящее время, чтобы узнать, что я из себя представляю».

Несмотря на то что письма Вулфа не были радостными, Перкинс был счастлив получать их. Там было много такого, чего он не понял, но, как он сказал Тому, «каждый раз, когда вы пишите о своей книге, я чувствую тот же прилив воодушевления, какой испытывал, когда только начал читать «Взгляни на дом свой, ангел». С нетерпением жду раската грома, возвещающего о вашем возвращении с рукописью».

К началу января 1931 года можно было сказать, что Вулф «буквально спит со своей книгой». Он был полон решимости оставаться за границей и работать, пока не поймет, что больше ничего не сможет написать, что, по его расчетам, составляло еще шесть недель. И только после этого он планировал вернуться в Америку.

«Когда я вернусь, хочу повидаться с вами и вернуться к нашим простым беседам, – писал он Максу. – Но больше я ни с кем видеться не хочу. Я серьезно. Более того, я покончил с вечеринками, выходами в свет и литературным сообществом – теперь для меня существует только безвестность и работа. Я больше никогда не буду чертовой мартышкой на литературных вечерах. Я всего лишь бедный, тупой и простой парень – но вас, тем не менее, не подведу!»

В своей квартирке по адресу Эбери-стрит, 15 Вулф часто думал о Перкинсе.

Когда ему становилось особенно одиноко, он вспоминал, как они с Максом ходили в Louis and Armand’s и пропускали несколько стаканчиков крепкого джина, а затем с жадностью набрасывались на толстые стейки. Позже они бродили по Нью-Йорку или катались на пароме до Стейтен-Айленд.

«Для меня это было радостью, – писал Том. – Да, вы старше и сдержаннее, но, как мне кажется, вы тоже неплохо проводили время».

Том чувствовал растущую необходимость вовлечь Перкинса не только в свою работу, но и в жизнь. Теперь эти двое не могли и не хотели жить порознь. Вулф все больше и больше становился редактору сыном, которого у того никогда не было.

Вулфа преследовали галлюцинации в течение нескольких месяцев, пока он не оказался на грани физического и психического расстройства.

«Я слышу странные шумы и звуки, идущие из моей юности и Америки. Я слышу движение миллиона странных и загадочных песчинок времени», – писал он Перкинсу. В конце концов Том осознал, что нуждается в помощи, и попросил о ней Макса. Вначале он хотел, чтобы тот подыскал для него тихое место рядом с Манхэттеном, где он мог бы жить и работать практически в полной изоляции хотя бы три месяца. В это же время он хотел бы беседовать с Перкинсом, когда у того будет на это время. В конце концов Вулф попросил Перкинса помочь ему разрешить одну из самых главных и мучительных проблем его жизни:

«Я не прошу вас вылечить меня от моей болезни, потому что этого вы сделать не можете. С этим я должен справиться сам, но я убедительно прошу вас сделать кое-что, что облегчит мой процесс выздоровления и сделает его менее болезненным».