Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг Страница 65

Вулф планировал отпраздновать свое возрождение – он сел на поезд до соседнего городка, Лозанны, чтобы разведать, есть ли там красивые женщины.

«Я переполнен желанием, – писал он Перкинсу. – Воздух, горы, тишина, скука и здоровая пища наполнили меня жизненной силой, которую я уже боялся, что потерял. Хотелось бы мне, чтобы вы были здесь и мы могли отправиться туда вместе».

Перкинс не обращался к теме желания в своем письме, но отозвался на описание работы Вулфа и высказался насчет более серьезной проблемы – литературной «слоновости».

«Книга, которую вы описали, напоминает Левиафана, лежащего в глубинах вашего сознания, – с некоторой тревогой писал Перкинс. – Я верю, что вы именно тот человек, который мог бы вытащить на свет такого Левиафана. Настолько, насколько я могу судить, опираясь на своего рода инстинкт, все ваши планы и намерения верны и правильны».

И все же Перкинс предостерегал его от чрезмерной строгости по отношению к себе:

«Я считаю, что вы обладаете огромным талантом, а такой талант нуждается в дисциплине и узде. Длина не так уж важна, когда речь идет о первой книге, хотя у каждого тома и имеются ограничения. Я думаю, вы сможете добиться необходимого объема, если будете все время об этом помнить».

Но внезапно все для Вулфа пошло наперекосяк. Фицджеральд рассказал одной знакомой в Париже, где сейчас находится Вулф, и та телеграммой сообщила об этом Элин Бернштайн в Америку.

Та в ответ принялась слать Вулфу письма и телеграммы, в которых говорила о смерти и агонии, и угрожала приплыть в Европу и разыскать. В это же время английский издатель Вулфа, который до этого присылал ему отличные отзывы на книгу «Взгляни на дом свой, ангел», внезапно сообщил ужасные новости, чем и положил начало катастрофе. То, о чем он говорил, Вулф, как ему казалось, уже никогда не сможет забыть. Фрэнк Свиннертон из «London Evening News» посчитал книгу «неприличной из-за присутствия в ней экстатических воззваний», переполненной «чрезмерно восторженным словоблудием». Джеральд Гулд из «Observer» пошел еще дальше, заявив:

«Так же, как я не вижу причин для кого бы то ни было писать так, как ему хочется, не вижу причин читать то, что из этого получается».

Вулфу эти замечания показались «грязным искажением истины и издевательством». Книга, тем не менее, успешно продавалась, но теперь Вулф считал английское издание настоящей катастрофой.

«В этом мире не найдется жизни, которой можно было бы жить, и воздуха, которым можно было бы дышать. Не осталось ничего, кроме агонии, потоков тошнотворного дыхания и работы, до тех пор, пока я не смогу извлечь лучшее из всего этого смятения и печали внутри меня». Разгневанный Вулф видел лишь ненависть, которую роман «Взгляни на дом свой, ангел» вызвал в его родном городке, злобу в кругах «литературных подстилок Нью-Йорка» и, ко всему прочему, издевательство и жестокую критику в Европе.

«Я надеялся, что эта книга, несмотря на все свои несовершенства, знаменует собой мое начало, – писал он Уилоку. – Но вместо этого она знаменовала конец. Жизнь не стоит тех ударов, которые мне последние два года наносит общественность и отдельные люди. Но если существует иная жизнь – а я уверен, что так и есть, – я намерен ее прожить».

И тогда Томас Клейтон Вулф, которому на тот момент не было и тридцати, объявил Скрайбнерам:

«Я собираюсь оставить писательство и больше никогда к нему не возвращаться».

После этого он стал составлять личное обращение к Максвеллу Перкинсу.

«Мы создали себе образ отца и создали образ врага», – написал он в письме, которое так никогда и не смог закончить. Не спрашивая напрямую, он молил его о поддержке в этом загадочном противостоянии или, по крайней мере, просил четко высказать свою позицию.

«Пришлите мне либо вашу дружбу, либо окончательное разочарование во мне», – написал Том, а затем спрятал письмо среди сотни бумаг, которые прочтут только после его смерти.

Вулф решил на какое-то время уединиться от мира. Вопреки самым сокровенным желаниям, он чувствовал, что должен прекратить отношения со своим редактором. Он послал Перкинсу из Женевы официальное прошение предоставить ему финансовый отчет и добавил:

«Я больше не буду писать книги и, так как теперь должен строить новые планы на будущее, хотел бы узнать, как много денег у меня есть. Хочу поблагодарить Вас и Scribners за доброе отношение ко мне и смею надеяться когда-нибудь возобновить и продолжить нашу дружбу, которая значит для меня невероятно много».

«Если бы я действительно верил, что вы откажетесь от задуманного, ваше письмо стало бы для меня огромным ударом, – ответил ему Перкинс 28 августа 1930 года. – Ведь если кому-то в этом мире и суждено стать писателем, то, определенно, вам».

Несмотря на это, Перкинс все же отправил запрошенный отчет о финансах. Он пытался представить негативную критику в перспективе, а после добавил:

«Ради всего святого, напишите мне снова».

Макс не желал мириться с решением Вулфа оставить писательство. Он просто не мог в это поверить. Однако время шло, а сердце Вулфа оставалось непреклонно, и Перкинс начал было опасаться, что тот говорил серьезно. Когда до осени оставалось всего десять дней, Макс вернулся из Вермонта, чтобы умерить беспокойство, вызванное молчанием Вулфа. До тех пор от писателя не было ни слова.

«Я до сих пор не могу толком понять, почему вы пришли к такому решению, – написал Перкинс во втором письме. – И вы, уж конечно, должны его изменить, ведь на самом деле в данный момент нет никого, кто мог бы произвести большее впечатление на самых строгих судей одной-единственной книгой, к тому же в таком юном возрасте. Вам определенно не стоит так близко принимать к сердцу несколько негативных отзывов – особенно на фоне ошеломляющего количества чрезвычайно восторженных».

Вулф все так же молчал, но Перкинс настаивал, надеясь, что хотя бы одно из его посланий вдохновит Тома.

«Вы знаете, – писал он, – говорят, мы всегда должны расплачиваться за то, что имеем, и я вижу среди множества ваших осечек и приступов отчаяния именно те, которые терпят все великие писатели, обладающие таким талантом».

И добавлял:

«Если вскоре я не получу от вас никаких хороших вестей, учрежу персональную шпионскую миссию».

И наконец, после четырех недель беспокойства, Перкинс получил радиограмму из Фрейбурга в Германии:

«СНОВА РАБОТАЮ. И ПИШУ ВАМ ПИСЬМО С ИЗВИНЕНИЯМИ».

Еще две недели прошли в тишине. В ожидании обещанного обнадеживающего письма Перкинс снова написал Вулфу. Ответа не последовало, и он снова начал беспокоиться.

«Ради бога, пришлите хотя бы слово», – умолял он. Больше всего редактор хотел, чтобы Том вернулся в Америку, но был бы рад и простой открытке. Он повторил свою просьбу телеграммой, но ответа так же не было. Четырнадцатого октября 1930 года, через два месяца после своего объявления об окончании карьеры писателя, Томас Вулф прислал Перкинсу телеграмму из Лондона: