Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг Страница 67

Ее письма терзали Вулфа, так как иногда она подписывала их собственной кровью. Затем Вулф получил телеграмму, в которой прочитал:

«Я НЕ МОГУ ЖИТЬ. ОТ ТЕБЯ НИ СЛОВА. ТЫ ГОТОВ К ПОСЛЕДСТВИЯМ? Я В ОТЧАЯНИИ».

В течение нескольких дней он думал, что сойдет с ума, но не писал ей и не слал телеграммы.

«Каждый день я ходил на почту в ужаснейшем нервном расстройстве и постоянно думал, нужно ли вообще видеть телеграмму, которая может принести какие-нибудь жуткие новости, – писал он Перкинсу. – Я надеялся не получить НИКАКИХ новостей и в то же время хотел узнать хоть что-то, но не было ничего, и это было даже хуже, чем обычно».

Он представлял, что она покончила с собой, а ее озлобленные, охваченные горем близкие ничего ему не говорят. Прочесывал некрологи в американских газетах, пока наконец не наткнулся на ее имя, но не среди некрологов, а на театральной странице. Вулф прочитал статью о больших актерских успехах Элин Бернштайн. Позже Том встретил человека, который спросил, не знакомы ли они, и сообщил, что видел ее совсем недавно – она блистала на одной из нью-йоркских вечеринок.

В последние недели 1930 года мольбы возобновились. После ее театрального триумфа последовало целых два месяца тишины, но, как только успех улетучился, вернулась боль, и Вулф был тому причиной. Она писала ему в отчаянии:

«Протяни мне руку в час моей нужды. Я не могу так встретить новый год. Я была рядом с тобой в трудные годы, зачем же ты меня уничтожил? Я люблю тебя, и я буду верна тебе до смерти, но боль, которую я ношу, слишком велика и нестерпима». Восемь или десять раз она извещала его о своем бедствии. Вулф послал ей ответную телеграмму и спросил, честно ли слать ему подобные сообщения, когда он один в чужой стране и пытается работать.

«Вас, наверное, удивляет, почему я обратился с этим к вам, – писал он Перкинсу. – Мой ответ таков: если я не могу обратиться с этим к вам, значит, не могу обратиться ни к кому в целом мире».

Он пытался избавиться от своей боли, детально расписывая ее в письме: как только он просыпался, в глубине его живота рождалась боль, днем его преследовали ощущения тошноты и ужаса, а ночью – рвало от физического недомогания.

Последние три месяца Том никуда не ездил и написал больше ста тысяч слов.

«Я храбрый человек и доволен собой за то, что сделал здесь, – написал он Перкинсу из Лондона. – И я надеюсь, вы тоже, так как я чту и уважаю вас и верю, что вы можете помочь мне спасти самого себя». Но на самом деле Том хотел спасти нечто большее: его «полная и абсолютная уверенность в любви и человеческом совершенстве» также была поставлена на карту.

«Не важно, в разрушении чего можно обвинить эту женщину – веры, истины или честности, я хочу выйти из этой ситуации с чувством любви и веры в нее… [потому что] в ней все еще так много невероятной красоты и прелести».

«Я не должен умирать. Но мне нужна помощь – такая, которую можно рассчитывать получить от друга, – писал он Перкинсу. – Я обращаюсь к вам, потому что чувствую в вас здравомыслие и силу духа… если вы понимаете мою беду. Просто скажите, что да и что вы попытаетесь мне помочь».

Однажды Макс отметил, насколько «безрадостными» были письма Вулфа из Европы. Вулф же надеялся, что по крайней мере сделал их причину понятной.

«Я сделаю все, о чем вы меня попросите, – ответил ему Перкинс. – Но если с моей стороны и последует какое-то нежелание, то только из-за недостатка уверенности в правильности этого поступка. Мне стоит радоваться, что вы захотели обратиться с этим именно ко мне».

Перкинс с нетерпением ожидал возвращения Вулфа и надеялся, что летом тот будет в Нью-Йорке, потому что, как он отмечал, «я совершенно и ужасно одинок. Здесь достаточно людей, но никого из тех, кого бы я действительно хотел видеть. В любом случае рассчитываю на вашу компанию…»

«Я догадывался, что дела плохи в определенной степени, но не думал, что плохи настолько, – продолжал он, подразумевая корень вулфовской проблемы. – Бог знает, как бы я сам поступил в такой ситуации, но надеюсь, у вас хватит сил выстоять… Хотелось бы мне пройти через подобное, чтобы я мог поучать других».

Но он был уверен, что Том избрал верный путь.

«Что касается меня, единственное, что я чувствую, – это гнев [в отношении Элин Бернштайн]. Она может быть очень милой, но женщинам свойственен такой эгоизм, которого не сыщешь ни в одном мужчине, и этим они меня раздражают. Я знаю, что предубежден против них. Но разве хотя бы одна из них хотя бы раз признала, что была в чем-то неправа? Я знаю, что вы побывали в аду. Я сам не очень-то хорошо справляюсь со всякого рода страданиями, поэтому мне трудно поддерживать других. Но я абсолютно уверен, что вы поступили правильно и должны стоять на своем во имя всего на свете, если только можете».

Единственное утешение, которое Перкинс мог предложить Вулфу, – это выслушать его горе, а единственная его помощь заключалась в банальном совете сосредоточиться на работе. Кроме того, едва ли что-то могло помочь ему больше, чем писательство.

«Я всецело надеюсь однажды увидеть, как вы заходите в комнату с рукописью толщиной в два или три фута в руках».

В конце февраля 1931 года Вулф прислал Перкинсу телеграмму: