Скрипка - Энн Райс Страница 41

Он был искренен в своей страсти, злобно взираяна меня своими провалившимися глазами, которые в нужные моменты округлялись,подчеркивая важность сказанного. Он был гораздо моложе Оливье в роли РичардаТретьего.

– Не будь таким глупым, – спокойнопроизнесла я. – Глупость не пристала тому, кому смертность может служитьоправданием. Я научилась жить со смертью, научилась глотать ее и обонять, иподчищать за ней, но я никогда не нуждалась в ней. Моя жизнь могла бы пойтисовсем по-другому. Я не…

Но разве я не ранила ее? Теперь это казалосьистинной правдой. Моя мать умерла от моей собственной руки. Теперь я не моглавыйти к боковым, уже не существующим воротам и остановить ее. Не могла сказать:«Послушай, отец, нельзя так поступать, мы должны отвезти ее в больницу, мы должныостаться рядом с ней, ты и Роз поезжайте к Тринк, а я останусь с мамой…» Ночего ради я стала бы так говорить: она ведь все равно удрала бы из больницы,как уже случилось однажды, она притворилась бы рассудительной, умной иочаровательной и вернулась бы домой, чтобы снова впасть в ступор, удариться обатарею и рассечь себе голову так, что на полу образовалась бы целая лужакрови.

Мой отец сказал: «Она уже дважды поджигалакровать, мы не можем оставить ее здесь…» А потом «Катринка больна, ей предстоитоперация, ты нужна мне!»

Я?

А что было нужно мне? Чтобы она умерла, моямать, и чтобы все закончилось: ее болезнь, ее страдания, ее унижение, еенесчастье. Она плакала.

– Послушай, я не хочу! – сказала я ивстряхнулась. – То, что ты делаешь, подло и низко: ты вторгаешься в моюдушу, забирая то, что тебе совсем не нужно.

– Они всегда бередят тебе душу, –сказал он и улыбнулся.

Он выглядел таким ярким, молодым, свежим,нерастраченным. Несомненно, погиб в молодости. Скрипач злобно взглянул на меняи сказал:

– Ерунда. Я умер так давно, что во мне неосталось ничего молодого. Я превратился в «это самое», как ты мысленно назваламеня в начале вечера, когда не смогла вынести представшую твоим глазам грацию иэлегантность. Я превратился в «это самое», в омерзительное зрелище, в злобногодуха, когда твой наставник, твой великолепный маэстро был жив и учил меня.

– Я не верю тебе. Ты говоришь оБетховене! Я ненавижу тебя.

– Он был моим учителем! – не нашутку разбушевался скрипач.

– Это и привело тебя ко мне? Моя любовь кнему?

– Нет, я не нуждаюсь в том, чтобы тылюбила его, оплакивала мужа или выкапывала из могилы дочь. Я заглушу Маэстро, язаглушу его своей музыкой, прежде чем мы закончим разговор, и ты уже не сможешьуслышать его ни из проигрывателя, ни в памяти, ни в мечтах.

– Как любезно. А ты его любил так же, какменя?

– Просто я хотел подчеркнуть, чтонемолод. И ты не будешь больше говорить о нем со мной с этаким превосходством.А что я любил – это мое дело, и я не собираюсь тебе рассказывать.

– Браво! – воскликнула я. – Таккогда ты перестал воспринимать новое – сразу после того, как приказал долгожить? Или у тебя мозгов поубавилось, когда твой череп превратился в черепфантома?

Его охватило изумление. Меня тоже, хотя, сдругой стороны, мои собственные колкости часто пугали меня саму. Вот почему яуже много лет не пью. Я часто произносила такие речи, когда напивалась. Я непомнила вкуса ни вина, ни пива и не желала их помнить. Я желала оставаться всознании, и даже во сне, когда, например, бродила по мраморному дворцу, ясознавала, что сплю, наслаждаясь одновременно и реальностью, и сном.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? –спросил он.

Я подняла на него глаза, стараясь отрешитьсяот других вещей, от других мест, которые видела. Я устремила взгляд прямо наего лицо. Он казался таким же материальным, как любая вещь в этой комнате,только абсолютно живым, милым, чудесным, вызывающим зависть.

– Что я хочу, чтобы ты сделал? –насмешливо переспросила я. – Что означает этот вопрос?

– Ты говорила, что одинока. Что ж, я тожеодинок. Но я могу тебя отпустить. Я могу уйти…

– Нет.

– Я так и думал.

На его лице мелькнула улыбка – и тут жепогасла. Он вдруг сделался очень серьезным, а глаза расширились, и выражение ихбыло спокойным. Густые черные брови чуть приподнялись, придавая лицузаконченную красоту.

– Ладно, ты ко мне пришел, – сказалая. – Ты являешься ко мне как воплощение грез. Скрипач, я тоже когда-товсем сердцем хотела играть на скрипке – более сильного желания я, наверное,никогда не испытывала. И вот появляешься ты. Но ты не мое создание. Тыпорождение чего-то другого, ты голоден, жаден и требователен. Ты в ярости, чтоне можешь довести меня до сумасшествия, и терпишь поражение.

– Признаю твою правоту.

– Что, по-твоему, случится, если тыостанешься? Думаешь, я позволю околдовать себя и силком вернуть к тем могилам,которые осыпала цветами? Ты думаешь, я позволю напоминать мне Оливье? Я знаю,ты часто за последние несколько часов заставлял меня думать о нем, словно онодин из тех, кто навсегда покинул меня: мой Лев, его жена Челси и их ребятишки.Думаешь, я позволю тебе это? Должно быть, ты хочешь сразиться не на шутку. Такготовься к поражению.

– Ты могла бы не терять Льва, – снежной задумчивостью произнес он. – Но нет, ты была слишком горда. Тебепонадобилось сказать: «Да, женись на Челси». Ты не смогла проститьпредательство. Тебе обязательно нужно было проявить благородство, страдать.

– Челси носила под сердцем его ребенка.

– Челси хотела избавиться от него.

– Нет, не хотела, и Лев не хотел. А нашребенок к тому времени уже умер. Лев нуждался в ребенке и нуждался в Челси. ИЧелси нуждалась в таком муже.

– И поэтому ты гордо отказалась от этогомужчины, которого любила с детства, и почувствовала себя победителем, хозяйкойположения, режиссером пьесы.

– Ну и что? – сказала я. – Онушел. Он счастлив. Он растит трех сыновей, одного высокого, светловолосого, идвух близнецов – их фотографиями увешан весь дом. Видел одну из них в спальне?

– Видел. И в коридоре тоже, рядом состарой пожелтевшей фотографией твоей канонизированной мамочки в возрастетринадцати лет: красивая девочка с выпускным букетом и плоской грудью.

– Ладно. Так что нам теперь делать? Я непозволю тебе обращаться со мной подобным образом.