Имитатор. Книга первая. Увертюра - Олег Рой Страница 26

К собственно аутопсии Данетотыч еще не приступил, только примеривался, осматривал, ощупывал, чуть ли не обнюхивал останки отважной журналистки Регины Андросян. Что он там такое любопытное обнаружил? Ладно, сам скажет.

— Мстислав Евстигнеевич, а…

— Вершина! — перебил тот. — Мы с тобой уже сколько лет плечом к плечу? Ладно, стесняешься меня Даннетотычем называть, хоть Федотычем зови, чего язык ломать?

— Ну…

— Баранки гну. Чего спросить хотела?

— Ни этот, ни предыдущие трупы не воняли. Это из-за краски скорость разложения снижена? Или что-то не так с определением времени смерти? Обезвоживание может влиять на скорость разложения тела?

— Эй, ты на меня давай не наезжай. Время смерти ей, вишь, неточное. Я ж его не по одному параметру определяю. Тут и остывание, и ригор мортис — у всех на пике, заметь — и…

Он вдруг замолчал, потом проговорил уже совсем другим тоном — не сердитым, а, пожалуй, задумчивым:

— Краска действительно должна замедлять разложение. Потому что аэробные процессы — это один коленкор, а анаэробные — совсем даже другой. Знаешь историю про Золотого мальчика?

— Когда какой-то средневековый герцог для пущей торжественности пира малыша золотой краской покрыл — чтоб Купидона изображал? Все поахали, а после про мальчишку забыли. И он умер. Не то от переохлаждения, не то от гипоксии.

— Вот-вот. Кожное дыхание — это вам не фунт изюма. И с мертвым телом — та же история. Процессы-то все равно в нем идут, хоть и другие. А краска перекрывает кожные поры, не пускает в тело кислород, разложение замедляется. Это раз. Потом, думаю, он все это в каком-то подвале проделывал. Причем не в котельной, а там, где воздух достаточно прохладный. Но вопрос ты спросила интересный. Как влияет обезвоживание на скорость посмертных изменений. Так-то ясно, что в сторону замедления, тела тех, кто умер голодной смертью тому пример. Но надо посмотреть на нюансы. Гм, гм. Не наваять ли мне какую-никакую статеечку в какой-нибудь умненький журнальчик? Случай-то уникальный, что и говорить. Вот только не гляди на меня с такой странной надеждой! Про время смерти я тебя не обманываю, у всех примерно сутки до обнаружения. Плюс-минус, конечно. Скорее плюс, чем минус. А ты чего это вдруг? Или у тебя кандидат появился? Да еще с потенциальным алиби. Ну-ка, ну-ка, открой сердечко старому танатологу, — он завершил свою специфическую шуточку чем-то средним между смехом и кашлем.

— Да нет, Федотыч, с кандидатами пока напряженка. Просто обратила внимание на запах, на его отсутствие, точнее. Прохладный подвал, значит? А что там такое… ну вы сказали «любопытно».

— Сама погляди. Иди, иди, не бойся, не рванет… Хотя кто его знает, — добавил он после секундной паузы.

Про «рванет», это была отдельная, крайне дурнопахнущая история. Арина в первый раз в жизни присутствовала на аутопсии сильно несвежего трупа. Не настолько старого, чтобы превратиться в «кашу», но одежки на нем уже явственно потрескивали — словно покойник после смерти изрядно потолстел. Как, собственно, оно и бывает: гнилостные газы, скапливаясь во внутренних полостях и прямо под кожей, сильно раздувают тело. Потом что-то где-то лопается — и раздутый бочонок оседает, возвращаясь приблизительно к своим «человеческим» размерам. У Арины тогда отсутствие опыта замещалось горячим стремлением побыстрее этого самого опыта набраться — то есть она совала нос всюду, куда было можно.

И куда, как выяснилось, нельзя — тоже. Коллега Данетотыча, опасаясь, что созревший труп «рванет» прямо в спецфургоне, проткнул брюшную полость — и Арина получила «благоуханный» фонтан прямо в лицо.

Ее потом еще и утешали — дескать, повезло, никакой заразы, которой в полежавшем трупе навалом, не подцепила, даже глаза не воспалились. А запах — ну что запах? Отмоется, сойдет. «Сходило», помнится, долго, она даже подстриглась наголо — волосы, как ни мой, воняли нестерпимо.

И сейчас предусмотрительно отшагнула назад. Но шею все-таки тянула, неисправимая.

Скальпель двигался по серой коже так нежно, словно Данетотыч боялся, что его «пациентке» будет больно.

— Куда смотреть?

— Видишь, как желудок выпирает? Ну-ка мы его осторожненько… самым кончиком… или все-таки отсос взять…

Но на «операционное поле» уже что-то полилось — бесцветное и вопреки ожиданиям совсем не вонючее.

— Что это?

— Вода, Арина Марковна. Чистейшая… нет, про чистейшая не скажу, надо проверить, но похоже на то.

— Но как же… — растерялась она. — Ведь предыдущие умирали от обезвоживания?

— А у этой, можешь поглядеть, инфаркт миокарда. Обширный такой, прямо по учебнику, хоть сейчас в анатомический театр. Сейчас ребрышки поднимем, будет лучше видно.

— Но по всем прочим признакам эта жертва из той же серии!

— Я и не говорил, что не из той же. Обезвоживание не такое сильное, как у предыдущих, то есть она могла прожить еще сколько-то. И на пояснице, кстати, такие же почти невидимые следочки — каким-то ремнем он их, что ли, привязывает?

— Однако умерла она при этом от инфаркта?

— Так точно, госпожа следователь.

— И откуда в желудке вода, если тело обезвожено?

— Оттуда же, откуда и инфаркт. Суток двое, двое с половиной девушка капли во рту не имела, потом выпила сразу… ну так, навскидку литра полтора, а то и два. Причем вода с высокой степенью вероятности была холодная. И вот тебе результат, — он ткнул кончиком скальпеля куда-то внутрь разверстой грудной клетки, должно быть, в сердце. — Слышала, небось, что после голодания нельзя сразу наедаться? С питьем та же петрушка.

— Он что, сменил модус операнди?

— Ты следователь, ты и выясняй. Лично я вижу два варианта. Либо жертва каким-то образом добралась до источника воды — и пала, прости за жестокий каламбур, жертвой собственного неукротимого желания. Либо он почему-то решил ее напоить. К примеру, чтобы подольше не умирала. Может, она ему понравилась.

В комитет Арина вернулась уже под вечер.

Хотела прошмыгнуть тихонечко к себе, поскулить, побить кулаком в стену — да что же это такое!

Но в коридоре ее поджидал Чайник.

— Ты где гуляешь?

— В морге.

— И что?

— Все то же самое, — говорить про небольшие вариации в виде,,, Арина не стала.

Чайник недовольно дернул бровью:

— Работай, Вершина! За смерть журналистки нас на вилы поднимут, ты это понимаешь?

Погибшую Арине и самой было жалко, но что это за принцип: за смерть журналистки — на вилы? А обычных девушек — цветочниц, клерков, официанток — получается, можно убивать? То есть тоже нельзя, но такого шума не будет. Все равны, но некоторые равнее. Так, да? Хуже всего, что Чайник был прав: все эти как бы журналисты и не пойми куда блогеры за равенство перед законом ратуют лишь на словах. И эта начальническая правота была невыносима. Поэтому ответила Арина почти зло: