Ангелы Опустошения - Джек Керуак Страница 96

Если бы Идиот полез к Ипполиту, чего он не делал, не было б и никакого подложного Дяди Эдуарда на которого милый чокнутый Бернар скрипел зубами. Хаббард же все писал и писал свое огромное письмо в баре пока Китайский Прачечник наблюдал за ним с той стороны улицы кивая. Ирвин только что завел себе чувиху во Фриско и Хаббард говорит:

– Могу себе представить эту великую христианскую шлюху, – хоть ему и не стоило тогда волноваться, Ирвин вскоре после этого встретил Саймона.

– Какой он, Саймон? – спрашивает он теперь рыдая у меня на плече в Танжере. (О что бы сказала моя мама видя как старший брат Шерлока Холмса рыдает у меня на плече в Танжере?) Я нарисовал в карандаше портрет Саймона чтоб показать ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он на самом деле не поверил. – Давай спустимся ко мне в комнату и попинаем гонг по кругу. – Это старое выражение Кэба Кэллоуэя вместо «выкурим трубку опия». Мы только что подогрелись ею над бессвязными кофе в «Зоко-Чико» у человека в красной феске которого Хаббард конфиденциально обвинил (мне на ухо) в разнесении желтухи по всему Танжерсу (так на самом деле пишется). Из старой банки из-под оливкового масла, в ней дырка, еще одна дырка для рта, мы напихали в колодезную дыру красного опия-сырца и подожгли и стали вдыхать громадные голубые хавки опиумного дыма. Между тем возник один наш американский знакомый и сказал что нашел блядей о которых я спрашивал. Пока Бык с Джоном курили мы с Джимом нашли девок – они расхаживали в длинных джалабах под неоновыми сигаретными вывесками, отвели их ко мне в комнату, по очереди продернули и снова спустились еще покурить Опия. (Самое поразительное в арабских проститутках – видеть как она снимает с носа вуаль а затем и длинные библейские хламиды, внезапно не остается ничего кроме персиковой девки со сладострастной ухмылкой и высокими каблуками и больше ничего – однако на улице они выглядят настолько похоронно-святыми, эти глаза, одни эти темные глаза во всей этой целомудреннейшей одежде…)

Бык потом смешно взглянул на меня и сказал:

– Я ничего не чувствую, а ты?

– Тоже. Настолько мы должно быть пропитались.

– Давай попробуем поесть, – и вот мы посыпали щепотками сырой опийной грязи чашки горячего чая и выпили. Через минуту мы были вусмерть до посинения обдолбаны. Я поднялся наверх со щепоткой и подсыпал себе еще в чай, который заварил на маленькой керосинке любезно купленной мне Быком в обмен за то что я перепечатал первые части его книги. На спине двадцать четыре часа после этого я пялился в потолок, пока маяк Девы Марии вращавшийся на мысу с той стороны Бухты посылал ленту за лентой спасительный свет по плутовскому моему потолку со всеми его болтливыми ртами – Его ацтекскими рожами – Его трещинами сквозь которые видны небеса – Свет моей свечи – Погас по Святому Опию – Переживая как я уже сказал этот «Полный оборот» который сказал: «Джек, это конец твоих странствий земных – Ступай домой – Сделай себе дом в Америке – Будь хоть это тем, а то этим, это не для тебя – Святые котята на старой крыше глупого старого родного городка плачут по тебе, Ти Жан – Эти парняги не понимают тебя, а арабы лупцуют своих мулов» – (Чуть раньше в тот же день когда я увидел как араб бьет мула я чуть было не бросился к нему не выхватил у него из рук палку и не избил ею его, что лишь ускорило бы волнения на «Радио Каира» или в Яффе или где бы то ни было где идиоты лупят своих любящих животных, или мулов, или смертных страдающих актеров обреченных влачить бремя других людей) – То что славная мокрая щелка вглубь загибается важно лишь для спуска. Спуск спускается, и ага. Напечатайте это в «Правде». Но я лежал там двадцать четыре или может быть тридцать шесть часов уставившись в потолок, рыгая в коридорном сортире, по этой жуткой старой опийной грязи пока тем временем соседняя квартира издавала скрипы педерастической любви которые не беспокоили меня если не считать что на рассвете милый мальчик-латинос с печальной улыбкой зашел ко мне в ванную и навалил огромную кучу в биде, которую я увидел наутро в ужасе, мог ли кто-нибудь кроме Нубийской Принцессы наклониться и вычистить ее? Мира?

Всегда Гэйнз твердил мне в Мехико что китайцы говорили что Опий для сна для меня же сном он не был и я кошмарно ворочался и ворочался в ужасе в постели (люди отравляющие себя стонут), и осознав «Опий для Ужаса – Де Куинси О боже» – и я понял что мать ждет чтоб я отвел ее домой, моя мать, моя мать которая улыбалась во чреве когда носила меня – Хоть каждый раз я и пел «Зачем я родился?» (Гершвинов [172]) она рявкала «Почему ты это поешь?» – Я выхлебываю последнюю чашку О.

Счастливые священники, играющие в баскетбол в католической церкви позади, поднимаются на заре звоня в Бенедиктинский Колокол ради меня, а Стелла Звезда Моря сияет безнадежно на воды миллионов утопших младенцев все еще улыбающихся во чреве морском. Бонг! Я выхожу на крышу и угрюмо выкатываю на всех зенки, священники смотрят снизу вверх на меня. Мы просто пялимся. Все мои былые друзья звонят в колокола в иных монастырях. Происходит какой-то заговор. Что бы сказал Хаббард? Надежды нет даже в рясах Ризницы. Никогда больше не видеть Орлеанского Моста это не совсем спасение. Лучшее тут – быть как младенец.