Ангелы Опустошения - Джек Керуак Страница 95

Четыре пополудни это примерно то время когда заглядывает Джон Бэнкс. Джон Бэнкс – симпатяга-декадент из Бирмингема Англия который раньше был там гангстером (он говорит), позже перешел на контрабанду и в самом своем расцвете лихо вплыл в Танжерскую Бухту с контрабандным грузом в своем шлюпе. Может он просто работал на углевозах, я не знаю, поскольку от Бирмингема до Ньюкасла не так уж далеко. Но был он голубоглазым горячим удалым псом из Англии с ихним выговором и Хаббард его просто любил. По сути всякий раз когда я навещал Хаббарда будь то в Нью-Йорке или Мехико или Ньюарке или где-нибудь еще у него там всегда в фаворитах бывал raconteur которого он где-то отыскивал чтоб тот потчевал его великолепными байками за коктейлем. Хаббард взаправду был самым элегантным англичанином в мире. Вообще-то у меня были глюки о нем в Лондоне где он сидел перед клубным камином с прославленными врачами, бренди в руке, рассказывал истории о мире и смеялся «Хм хм хм» из глубин желудка сгибаясь, как громадный Шерлок Холмс. На самом деле Ирвин Гарден этот сумасшедший Провидец как-то сказал мне довольно серьезно:

– Ты понимаешь что в Хаббарде есть что-то от старшего брата Шерлока Холмса?

– От старшего брата Шерлока Холмса?

– Ты что всего Конан Дойля не читал? Когда бы Холмс ни застревал распутывая преступление он брал кеб в Сохо и заскакивал к своему старшему брату который всегда был старым пьяницей валялся везде с бутылкой вина в дешевой комнатенке, О восхитительно! совсем как ты во Фриско.

– И что дальше?

– Старший Холмс всегда говорил Шерлоку как раскрыть дело – он похоже знал все что происходит в Лондоне.

– Разве брат Шерлока Холмса ни разу не надевал галстука и не шел в Клуб?

– К ебенемаме разве что, – отвечает Ирвин отмазываясь от меня но теперь я вижу что Бык в самом деле старший брат Шерлока Холмса в Лондоне ботает по фене с гангстерами Бирмингема, чтоб заполучить себе новейший арго, поскольку он к тому же еще и лингвист и филолог которого интересуют не только местные диалекты Дерьмошира и других ширей но и весь последний сленг. Среди повествования о своих похождениях в Бирме Джон Бэнкс, над окнозатемняющими коньяками и кайфом, выдает поразительную фразу

– И вот она давай мне пончики языком в глотку заталкивать!

– По-ончики?

– Да уж не ржануху, бобики.

– А потом? – ржет Бык хватаясь за живот и глаза у него теперь уже сияют славной голубизной хоть в следующий миг он может прицелиться из ружья поверх наших голов и сказать: – Всегда хотел взять его с собой на Амазонку, если б только можно было расстрелять каждую десятую пиранью.

– Но я ведь еще не закончил про Бирму!

И это вечно был коньяк, байки, а я выходил в сад время от времени и дивился на эту лиловую закатную бухту. Затем когда Джон или другие трепачи уходили мы с Быком шагали в самый лучший ресторан в городе ужинать, обычно стейк в перечном соусе а-ля Овернь, или Паскаль поллито [170]а-ля Йей, или что-нибудь хорошее, с нечленораздельно скорым черпачком хорошего французского вина, причем Хаббард швырял куриные кости через плечо вне зависимости от того содержал в текущий момент подвальчик «Эль Панамы» женщин или нет.

– Эй Бык, за столиком у тебя за спиной сидят какие-то длинношеие парижанки в жемчугах.

– La belle gashe, [171]– чмок, куриная кость, – что?

– Но они все пьют из фужеров на длинных ножках.

– Ах не доставай меня своими новоанглийскими снами, – но по правде сказать он никогда не швырял через плечо целую тарелку как это сделал Жюльен в 1944-м, трах. Учтиво он зажигает однако длиннющий кропаль.

– Разве здесь можно курить марихуану?

Он заказывает бенедиктин к десерту. Ей-богу ему скучно.

– Когда Ирвин сюда доберется? – Ирвин сейчас в пути с Саймоном на другом югославском сухогрузе но сухогрузе в апреле и без штормов. Вернувшись ко мне в комнату он достает бинокль и вглядывается в море. – Когда же он сюда доберется? – Неожиданно принимается рыдать у меня на плече.

– Что такое?

– Я просто не знаю, – он в самом деле плачет и это действительно всерьез. Он влюблен в Ирвина уже много лет но если вы меня спросите то странною любовью. Как в тот раз когда я показал ему картинку нарисованную Ирвином с двумя сердцами пронзенными стрелой Купидона но по ошибке тот нарисовал древко стрелы только сквозь одно сердце и Хаббард завопил, – Вот оно! Вот что я имел в виду!

– А что ты имел в виду?

– Эта автократичная личность может влюбиться лишь в образ самого себя.

– Что это за дела с любовью между взрослыми мужчинами. – Это случилось в 1954 году когда я сидел дома с мамой как вдруг неожиданно звонок в дверь. Хаббард пихает дверь внутрь, просит доллар доплатить за такси (за которое на самом деле платит моя мама) и затем сидит там с нами в смятении пиша длинное письмо. А мама моя только-только успела сказать

– Держись подальше от Хаббарда, он тебя погубит. – Я никогда не наблюдал сцены страннее. Неожиданно Ма сказала:

– Не хотите ли бутерброда, мистер Хаббард?

Но тот лишь покачал головой и продолжал писать а писал он большое очень личное любовное письмо Ирвину в Калифорнию. А пришел он ко мне домой, как признался он мне в Танжере своими скучающими но страдающими тонами, лишь «Потому что единственная связь которая в то агонизированное время была у меня с Ирвином шла через тебя, ты получал от него длинные письма о том чем он занимается во Фриско. Трудоемкая человеческая проза но у меня должна была быть с ним какая-то связь, типа ты был этим великим занудой что получал большие письма от моего редкого ангела и я должен был видеть тебя как все-таки лучше чем ничего». Но это меня не оскорбило поскольку я знал о чем он ибо читал «Бремя страстей человеческих» и завещание Шекспира, да и Дмитрия Карамазова тоже. Мы вышли из дома Ма (сконфуженно) в бар на углу, где он продолжал писать пока его призрак-заместитель все заказывал и заказывал напитки да наблюдал в тиши. Я так любил Хаббарда просто за его большую дурацкую душу. Не то чтобы Ирвин был его недостоин но как во имя всего святого могли они осуществить эту свою великую романтическую любовь с вазелином и презерами?