Посох, палка и палач - Эльфрида Елинек Страница 8

(Он пытается прикрепить себя нитками к кокетливой женщине-кролику, она не позволяет.)

Напротив, я считаю, что мышление позволяет нам увидеть внутреннюю сторону смерти. Таким образом можно усомниться в ее не вызывающей сомнений самоуверенности. Я даже готов идти дальше и утверждать: миллионы плюс эти четверо — пустяк, мелочь, я хочу сказать, этих четверых мы можем просто не принимать во внимание, они не в счет, они вообще не мертвы! Вот в других местах — там, на удивление, значительно больше мертвых! В Америке, например, значительно больше живых и значительно больше мертвых, чем здесь.

Покупательница. Давайте сделаем так: просто больше не будем признавать право разума задавать вопросы за основу взаимопонимания. Вторая ступень: давайте не будем больше удивляться само собой разумеющимся вещам, и все они снова будут с нами, дедушка и бабушка, оба господина Хорвата, господин Саркёзи и господин Симон, а также множество других совершенно чужих нам людей! Они забыты, но несмотря на это снова появляются, хотя мы их вовсе не приглашали. Наши кровати нужны другим иностранцам! Нет, это не настоящие иностранцы, почему к нам не приходят наконец настоящие? Вот они еще не стали нам по-настоящему чужими. Мы хотим более чуждых, чем эти! Для них у нас не хватает чашек и приборов в посудных шкафах!

Женщина-кролик. Зачем нам вообще мучиться с мышлением? Только для того, чтобы попасть туда, где мы и без того уже давно пребываем? Не могу попасть, куда хочу? Так зажгу себе свечу.

Женщина (в отличие от мясника, ей удалось привязать себя к женщине-кролику). В них земля, и они ее роют. Они роют и роют, так проходит их день, их ночь. Они роют. Я рою, ты роешь, но роет и червь, и вот тот певчий твердит: они роют! О кто-то, о никто, о ты: куда же вел наш путь, тот, что не привел никуда? Ты роешь, я рою, я рою под тебя, и на пальце у нас просыпается кольцо.

Оба актера старательно примеряют связанные ими оболочки к мясным товарам, словно колбасы — это люди или животные, которых нужно чем-то прикрыть.

Двое мужчин (попеременно). Третьему поколению выживших евреев нужна сага о мучениках,

Детский хор за кадром поет одно и то же слово: «Варварски! Варварски/ Варварски!»

замученных в газовых печах Гитлера, точно по той же причине, по которой христиане вот уже две тысячи лет

Детский хор за кадром поет, как и раньше, но теперь уже три слова: «еще более варварски еще более варварски еще более варварски».

культивируют память о мученической смерти Иисуса Христа. Но отрезвляющий факт заключается в том, что огромное число еврейских узников нацисты умертвили другим способом. Разумеется, ничуть не менее

Детский хор, как и раньше, в очень высокой тесситуре ликующе поет: «Варварским! Варварским! Варварским!»

Голос за кадром. Вы слушали выступление Венского хора мальчиков.

Мясник (продолжая вязать, в чехле из вязанья уже и его топор; говорит в стиле торжественной проповеди). Дорогой господин Хорват, дорогой господин Хорват, дорогой господин Саркёзи, дорогой господин Симон, дело принимает серьезный оборот! Отправляйтесь в зал ожидания! Лично я верю, что смерть как событие находится по ту сторону любого действия и как чистой воды случайность уже не является актом жизни. Разве мы можем понять смерть? Ну, вы-то, возможно, и понимаете ее, дорогие покойники, но я, человек, которого однажды недооценили, но потом такого уже не случалось, все еще не понимаю смерти, которую я здесь произвожу. В вашем случае речь идет не о массе! Вас только четверо, всего ничего! Для вас я всегда найду место у окна! Или вам, может быть, хочется сидеть у прохода, чтобы было удобнее убраться вон, когда подойдет ваша очередь?

Покупатель (страстно). Лично я при слове «смерть» представляю себе путника, который все время ищет прохлады, откуда-то струящейся ему навстречу. Его темная фигура теряется в лесу, наконец-то он один! Но вдруг там оказывается комната с сотнями других жаждущих прохлады, а бюро путешествий пошло с молотка. Раздосадованный турист отправляется домой. Он уже даже не решается вовремя выйти из поезда, везущего его обратно. Поэтому едет до конечного пункта. Внезапно некоторые из попутчиков хватают его багаж и собираются выйти из вагона. Им стало страшно. А наш путник, в свою очередь, боится, что они хотят украсть его чемоданы, и начинает пинать всех подряд.

Мясник. Здесь я на некоторое время умолкну, призываю вас к терпению. Как мне стало известно, у вас, дорогие покойники, были точно такие же приключения с вашими бюро путешествий. Вас дезинфицировали рано утром, собственно, была еще ночь. Все произошло даже еще до полуночи. Благодарю вас, господин режиссер, за то, что своевременно обратили на это мое внимание. Стало быть, так называемая деревенская стража, то есть вы, господин Хорват, и вы, господин Хорват, и вы, господин Симон, к сожалению, вы уже не можете подняться к нам на сцену, вы, стало быть, вышли осмотреть окрестности, так как в последние дни и недели вас беспокоили проезжавшие мимо чужие автомобили. Но вас было недостаточно для самозащиты, разве не так, дорогие покойники? Мне и впрямь очень жаль вас. С этим вам придется смириться. Вы не местные уроженцы, уважаемые мертвецы, и, опять-таки, не те, кто без всяких условий мог ожидать нашей защиты. Теперь мы можем понять слово «смерть», но не саму смерть. Смерть: нам надо подкрасться к этому слову сзади и замахнуться на него со спины. Тяжелые повреждения вы, разумеется, можете получить и по почте. Слово бьет! Можно понять речь и можно понять поведение.

Например, ваше поведение, госпожа писательница, я не совсем понимаю. Вы, дважды углекислая трещина в глетчере, давно твердите мне, что я виноват в чем-то таком, о чем я сам знаю только понаслышке. Как сказал поэт? Прежде чем подавать жалобу за оскорбление чести, надо, чтобы в этой стране вообще было вдоволь чести! Столько чести, сколько я потерял, купить невозможно. Во всяком случае, моя честь называется верность. И мне наплевать, как называется ваша. Я в ваши дела не вмешиваюсь. Свою честь я сделал себе сам. Для этого мне пришлось посещать специальные курсы. И она у меня неплохо получилась, разве не так? (Показывает на связанную им упаковку.) Но мы, хотите вы того или нет, живем в век судебной ответственности всех членов семьи за деяния, совершенные одним из ее членов {7}, в век сцепляемости волокон в ленте. Что? Ваша смерть наступила всего только несколько месяцев назад, господин Саркёзи, или вас зовут Симон, или вы один из Хорватов? Я вечно вас путаю, извините. Не надо бить меня прутом по ноге, я все равно не вспомню.

Еще одна из стоящих в очереди женщин подходит к мяснику и дергает его за рукав.

Женщина. Еврейские кости, размолотые в сперму, текут сквозь песчаные часы, мы проплыли сквозь них. Что я хотела этим сказать? Вы можете снова успокоиться, дорогие покойники! Вам нет смысла требовать от нас такой уж большой заботливости! Когда-нибудь все должно кончиться. Как я уже сказала, смерть как событие — это не действие. Я имею ввиду, что смерть четырех оборванцев не имеет с массой ничего общего, поскольку невозможно понять смерть даже одного человека. Вашу смерть еще охраняют, как веко защищает глаз, господа умершие. Разве не так, господин Саркёзи? Господа Хорваты? Что вы сказали, господин Симон? Не возражаете? Вы сами смогли закрыть свои глаза или вам помогли? Радуйтесь, что вас не искромсали до неузнаваемости, уважаемые жертвы! Вас ведь можно было разделать на куски. Но вам повезло. Недавно у нас выпрыгнули из окна две дамы, наполовину обгоревшие. Они от чего-то спасались, от возможности, которую мы не хотели от них утаить. Что вы сказали? Что стало с ребенком? Ах, да, ребенка-то и не было! Здесь недостает еще несколько штук детей. Потому что вы просто вышвырнули их из окна! Вам надо бы сказать мне об этом заранее!