Жестяной пожарный - Василий Зубакин Страница 8

На фоне заманчивой наркомании курильщики бамбуковых трубочек стояли особняком. Они не вписывались в разряд рядовых наркоманов и даже назывались иначе, более изысканно – опиоманы. Они, то есть мы, являли собою как бы аристократию наркотического сообщества, и для нас переход с опия на сильнодействующие препараты – кокаин, героин – означал падение в пропасть безусловной наркотической зависимости. Я с жалостливым пониманием относился к моим приятелям, «севшим на иглу», но сам никогда не вступал в эту опасную зону.

Окутанная опийным дымком, жизнь гладко скользила по накатанным рельсам. Время делилось на сегменты: исполнение служебных флотских обязанностей, мимолетные романтические приключения, чтение книг и сочинение стихов. Нас, молодых офицеров моего круга, ущемляла одна незадача – финансовая: жалованья лейтенанта со скрипом хватало на покупку наркотиков, цены на которые росли вместе с числом желающих их приобрести. Направленный после перенесенной в Тунисе кори в порт Лорьян на западном побережье, в Бретани, я оказался на грани черной меланхолии: сидение в гавани на миноносце, не выходящем в море, не доставляло мне радости. Мои сокурсники, не ссаженные по болезни в тунисский госпиталь и благополучно вернувшиеся восвояси на борту «Жанны», получили куда более престижные распределения – на крейсеры и линкоры, где они могли без помех продолжать строить карьеру морских офицеров. Один я, подхвативший проклятую корь невесть где, торчал в своей гавани без проблесков надежды на лучшее… Надо заметить, что к тому времени мое ослепление военно-морской жизнью несколько прошло, и я готов был взвесить все за и против пребывания на флоте. Морской волк из меня не получился, и шансы стать им в обозримом будущем были совсем невелики. Куда лучше, чем попусту щелкать зубами, сочинять стихи и прозу! Литературное и художественное окружение наверняка значительно приятней, чем офицерское – ограниченное и дисциплинарно-зависимое.

Но, укачиваемый умиротворяющими волнами бамбуковой трубочки, я все никак не мог собраться, напрячь силы и одним ударом меча разрубить надвое гордиев узел вязкой привычки. Мне нужно было наткнуться лбом на какое-то экстраординарное явление, которое пинком вывело бы меня из состояния устойчивого равновесия. И оно случилось – к счастью, я снова влюбился.

Вот ведь как прихотливо складываются и сплетаются события нашей жизни! Война, в сущности, не изменила ее ход, и дальнее плавание по свету, полное невиданной прежде нови, не изменило, а любовь, это древнее прелестное приключение, в которое многие мои сверстники, не говоря уже о молодом поколении, вообще не верят и не принимают его в расчет, – изменила, и еще как! Все в мире появляется в свое время и на своем месте, и задним числом ничего нельзя ни изменить, ни исправить. Радость любви к женщине была мне присуща с младых ногтей; я не путал пьянящую страсть с прозрачной любовью, хотя и не отделял их друг от друга: они составляли единое целое; я и к портовым шлюхам испытывал некую разновидность любви – правда, мимолетную. Что же до иных обстоятельств, то сгусток высоких чувств, накаленный непреодолимым желанием, определял мое поведение и мои поступки – и вот это была любовь. То, что для посторонних людей в предмете моего любовного восхищения казалось вполне рядовым и не заслуживающим пристального внимания, мне представлялось ангельским – и это была любовь. Ради моего ангела я готов был без раздумий рискнуть жизнью – и это была любовь.

Врожденная эмоциональная порывистость моей натуры не раз изменяла курс моей жизни и приводила к лучшему; я благодарен за это судьбе и папе с мамой, с аристократических высот озабоченно поглядывавшим на эскапады их младшего наследника. Благоуханные эмоции, а не иссушенный до состояния сухофрукта разум направляют ход вещей и, по мере ограниченных возможностей, намечают путевые ориентиры. В противостоянии эмоций и разума заключена борьба добра со злом, черного с белым! Эмоциональный порыв и неотделимое от него любопытство побудили не на шутку заскучавшую Еву надкусить запретное яблоко – и вот теперь мы живем в нескучном мире и упрямо карабкаемся по стволу древа познания к кроне, которой не видно за облаками.

Стремительное романтическое увлечение – я был к тому времени уже переведен из Лорьяна в Тулон, но это никак не отразилось на моем подавленном состоянии – вспыхнуло передо мною, как метеор. Сказать, что я был увлечен, это значит не сказать ничего: я целиком был проглочен новым чувством, как пророк Иона китом. Только, в отличие от Ионы, проведшего во чреве китовом всего три дня и три ночи, я оставался проглоченным моим чувством вплоть до трагического конца нашей любви, изменившей мою жизнь.

Не хочу называть ее настоящим именем – во мне оно вызывает мистическое содрогание, и вместе с тем его звучание предназначено лишь мне одному. Назову ее Любовь, тем более что это имя моей второй жены, всецело составляющей мое семейное счастье: Любовь, Люба. Нынче мне кажется, что та давняя Любовь стала первой истинной любовью моей жизни. Возможно, так оно и было.

Вскоре после нашей первой, сказочной встречи она сказала мне, что врачи обнаружили у нее туберкулез. Процесс шел бурно, моя Любовь теряла силы и таяла на глазах. Я отдавал себе отчет, что тесное общение с нею более чем опасно: инфекция может перекинуться на меня и привести к непредсказуемым последствиям. Естественно, я и не думал отказываться от свиданий с Любовью, несмотря на ее предостережения и опасения. Я должен был оставаться с нею, иной ход событий казался мне предательством, на которое я никогда бы не согласился.

Для наших встреч и ежедневного ухода за больной мне требовалось время, и флотское начальство готово было мне его предоставить. Отпуск на месяц, потом еще на один, потом на три месяца. Потом появилась тревожная новость: я заразился туберкулезом, форма покамест легкая, но и мне теперь потребуется лечение и отдых. Еще три месяца отпускных, еще месяц. За год я провел на действительной службе два месяца. Немного для бравого морского офицера. Во всяком случае, в глазах начальства.

Мы с Любовью, как две больные тени, блуждали по улицам Тулона, сидели на лавочках приморского бульвара, руководствуясь врачебным наставлением: туберкулезный больной должен отдыхать не оттого, что устал, а для того, чтобы не устать. Молча смотрели мы на гавань и убегающие вдаль корабли, обреченно понимая, что будущего для нас не существует и развязка близка. Все мы стоим в живой очереди за смертью. Смерть сильней жизни, сильней любви. Смерть идет своей дорогой, и только чудо может победить неизлечимую болезнь, уберечь от всесильного конца. Но чудо не приходило, а болезнь правила бал: туберкулез косил людей, как свинцовый град войны. И только мой друг опий скрашивал эту ужасную картину.

Гнилой осенью болезнь унесла мою Любовь, она умерла у меня на руках. И тут, с опозданием, явилось чудо – я пошел на поправку! Мои флотские приятели не верили своим глазам: в те времена исцеление от чахотки случалось настолько редко, что казалось явлением сказочным, сверхъестественным. Я и сам, не пришедший еще в себя после смерти Любови, так его воспринимал. Лекари, беспомощные, в сущности, в борьбе с туберкулезом, предписали мне длительный восстановительный период, не ограниченный временными рамками, – год, полтора или более. Восстановление, само собой разумеется, должно было произойти за счет флота, которому своими непрерывными отпусками по здоровью и семейным обстоятельствам в минувшем году я уже изрядно осточертел. Но и флот с моей незадавшейся, пошедшей вкривь и вкось офицерской карьерой мне надоел до чертиков: я разлюбил море, и эта юношеская любовь никогда уже ко мне не вернется.