Одни в океане - Йенс Рен

Зыбь полностью улеглась. Солнце нещадно жгло неподвижный океан. Над горизонтом стояла легкая дымка. Надувную лодку незаметно сносило течением. Однорукий неотступно следил за линией горизонта. Другой спал.

Горизонт был чист.

ЕСЛИ РУКА НЕ ПОЛУЧАЕТ БОЛЬШЕ ПИТАНИЯ ОТ ТЕЛА, КОЖА отмирает: она начинает мокнуть, становится студенистой и покрывается пятнами. Тут уж нужно оперировать, и как можно скорее. Поскольку крупные кровеносные сосуды сжались при ранении, кровотечения ожидать не приходится. Из раны торчит расщепленный, неровный обломок кости: самый настоящий огнестрельный оскольчатый перелом. В принципе это довольно просто: круговым разрезом отрекаются оставшиеся мышцы, и вот рука уже отделена. Обрубок перевязывается половиной майки и, конечно, начинает нарывать. Остатки мышц тоже меняют цвет, в основном на серый и зеленый. Боли временами сильные. Лимфатические узлы краснеют и становятся размером с куриное яйцо. Бешеный пульс и озноб, короткое дыхание и сухой язык. Так все и идет. Тут вряд ли что можно сделать.

– Дай мне еще виски, все равно скоро конец, – сказал он. – И выброси наконец руку за борт.

– Как там боли?

– Нормально.

– Сигарету?

Он швырнул руку за борт и дал Однорукому закурить. Рука погружалась очень медленно и была какое-то время хорошо видна в прозрачной воде. Они оба перегнулись через борт и наблюдали за ней, пока она не исчезла в глубине.

– Уходит и больше не ноет, – произнес с иронией Однорукий и опорожнил кружку. Капля застряла в щетине и сверкала на солнце. Сигаретный дым завис в неподвижности вокруг их лиц. По траверзу плыли нити водорослей. Небо было безоблачным. Кромка горизонта дрожала от жары. Океан лежал как доска.

Они выпили еще по глотку виски и попытались заснуть. Надувная лодка тихо покачивалась, когда они шевелились, устраиваясь поудобнее. Однорукий лежал на здоровом боку. Обрубок руки свечкой торчал в небо. Под щетиной зримо ворочались его беспокойные сны, а левая нога иногда дергалась.

НАДУВНАЯ ЛОДКА ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 2,5 МЕТРА В ДЛИНУ и 1,5 метра в ширину. По сравнению с этим центральная часть Атлантики настолько огромна, что ее точные размеры практически не имеют значения.

Если надувная лодка одиноко плывет по течению в Атлантическом океане, то не важно, происходит это в мирное время или во время войны. И не существенно также, какой национальности те два человека, дрейфующие в океане в одиночестве и умирающие от жажды, надеясь, что их все-таки найдут. Солнцу безразлично, американец ли Однорукий, и немец ли Другой, и что сидят они в надувной лодке в 1943 году посреди Атлантики. Солнце просто излучает свою тепловую энергию, всходит на горизонте, замирает в зените и снова опускается неизвестно куда. Океан неподвижен и безучастен к тому, кто там дрейфует на воде. Атлантический океан остается огромным, а надувная лодка по-прежнему маленькой. И границы никогда не сдвинутся с места.

А рука уже лежит на морском дне на глубине приблизительно 2300 метров, если ее еще не съела какая-нибудь рыба.

Под вечер Однорукий проснулся. Рука болела в том месте, где ее не было.

Небо напоминало широко распахнутую мантию кардинала. На глади океана лежали краски пастельных тонов цветной гуаши.

Он поискал пачку сигарет, но не смог чиркнуть спичкой: не хватало второй руки. Сигарету он зажал в губах. Во рту тупо деревенел язык. Однако Другого он будить не стал. Он порадовался тому, что Другой вообще был тут, склонился над ним и посмотрел на его спящее лицо. Только лоб светился. Во впадинах глаз и морщинах затаились фиолетовые тени. Губы покрылись коркой. Словно корой сосны, подумал он. Или, может, коркой подгоревшего жаркого?

Он вынул сигарету изо рта и ощупал свои губы. Все то же самое. Потрескавшиеся и покрытые коркой.

Начинаешь замечать что-то, только когда видишь это, подумал он и снова попытался зажечь спичку. Не получилось. Он зажал коробок между коленями, но ноги вдруг так сильно задрожали, что коробок упал. Опять не получилось. Он чувствовал манящую, гладкую сигаретную бумагу на своих растрескавшихся губах.

Он снова тщательно осмотрел горизонт. Горизонт был чист. Пусто, как и до того.

Значит, вот оно как, размышлял он. Бетси удивится, что я стал левшой. А может, и нет, Dulci et decorum est pro patria mori. [1]

Другой внезапно проснулся и бессмысленно оглядывался. Судя по его лицу, он продолжал спать, пока не понял, где находится.

– Дай-ка мне огоньку, – сказал Однорукий. – Я никак не зажгу эту проклятую спичку.

– Сколько у нас, собственно, осталось сигарет?

Они сосчитали. У них еще было 64 сигареты. И почти полбутылки виски. Да еще несколько плиточек «Шокаколы» из запаса для подводников и парочка жевательных резинок. Вот и все. Больше они ничего не нашли в надувной лодке.

Другой дал ему прикурить и закурил сам. От дыма становилось лучше. Он глубоко затянулся, и голова у него слегка закружилась.

Небо постепенно становилось зеленым. Над линией горизонта лежали легкие кучевые облака.

Они выпили вечернюю порцию виски. Жидкость, казалось, не доходит до желудка, ее как будто сразу впитывает пересохший язык.

Обрубок по-прежнему торчал перпендикулярно к телу. Другому хотелось сказать, чтобы тот наконец опустил руку, неестественное положение культи сбивало его с толку. Лучше не надо, подумал он, люди становятся раздражительными, когда с ними что-то случается. Поэтому он только спросил:

– Как твоя рука?

– Гноится. Они должны нас скоро найти. Мы уже З6 часов как пропали. Им известны наши координаты. Если бы не идиотская тянущая боль в левом плече…

– Дай-ка посмотреть.

– Я тебе вот что скажу, они думают, мы давно погибли, и вообще нас больше не ищут!

Другой осмотрел культю.

Края раны все глубже входили в здоровую плоть. Повязка насквозь пропиталась гноем.

Другой взял вторую половину майки и перевязал заново. Потом постирал старую повязку. Морская вода была, как парное молоко, тепловатой и обволакивала руки, как желе. Гной въелся в ткань и никак не хотел растворяться в соленой воде. Другой побледнел и почувствовал толчки в желудке. Но все обошлось.

Все проходит, сказал он себе и снова почувствовал свои руки в мягкой, теплой воде. Ему вспомнилась странная, несколько безвкусная фраза, которую он когда-то – теперь уже не знаю где – прочел: «…и сквозь мокрые пальцы течет трудная человеческая судьба…»