За фасадом империи. Краткий курс отечественной мифологии - Александр Никонов Страница 79

Ефимов по поводу мелиорации пишет: «Мелиорация, как и всякое дело, доведенное до уровня общегосударственной кампании (как целина, как кукуруза), постепенно утрачивает первоначальную целесообразность и приобретает черты культового действа, требующего от здравого смысла бесконечной цепи мелких и крупных жертв».

Запомните эти слова. Они золотые. Так можно сказать не только о мелиорации. Так можно сказать обо всем, на что обращает внимание и раздувает своей пропагандой партия, — о целине, о космосе, о войне…

А что до жертв со стороны здравого смысла, то эти многочисленные мелкие и крупные жертвоприношения советским людям приходилось совершать постоянно. Это крайне интересно и весьма символично. Поэтому хотя бы об одном из таких ритуальных жертвоприношений я просто не могу не рассказать, ибо оно — квинтэссенция советской логики.

…Мой добрый друг, профессор Нурбей Гулиа в студенческие годы был на целине. «За многие ошибки в жизни я крепко ругал себя, — писал он потом в мемуарах, — но самыми последними словами я обзываю себя за то, что… принял идиотское решение ехать вместе с моей группой».

Ехать на целину студента отговаривала его девушка. Она крутила пальцем у виска: «Ты что, ненормальный, что ли?»

Но советский студент политеха Нурбей Гулиа был плечист и наивен, он решил, что поедет вместе со всеми, не будет выделяться и противопоставлять себя коллективу: раз приняли на комсомольском собрании решение ехать и помогать родине, значит, нужно ехать. Не стоит быть каким-то особым. Однако уже в поезде все его иллюзии развеялись:

«Оказавшись в вагоне, я понял, кто из группы считал себя особым. Все, кто имел хоть какую-то зацепку, не поехал. А кто не имел — опоздали, сославшись на поломавшийся автобус. Поехали только простодушные идиоты…»

Судьба словно пыталась остановить студента. В Махачкале он с товарищем отстал от своего состава из теплушек, на котором студентов, как скот, везли в Казахстан:

«Никогда не забуду наш с Максимовым бег вдогонку уходящему товарняку. Он продолжался, наверное, полчаса. Еле-еле мы запрыгнули на площадку заднего вагона, подхватываемые такими же опоздавшими, и пробыли там до ближайшей стоянки. Потом нашли свой вагон и встретились с товарищами, которые весело сообщили, что они нас уже не ждали. Господи, почему я не упал при этом беге и не вывихнул ногу! От Махачкалы я бы за день добрался до Тбилиси на попутных машинах или зайцем на пассажирских поездах, но целинная чаша меня бы миновала!»

Еще по дороге на целину Гулиа чуть не погиб, то ли заразившись, то ли отравившись чем-то:

«Я, весь дрожа, еле добрел до нар и лег прямо на доски. До этого, сходив в туалет, я обнаружил, что уже хожу с кровью.

— А ведь ты подохнешь, наверное! — внимательно посмотрев на меня, сказал мой приятель Витька Галушкин…»

По счастью, парень выжил и даже принял участие в целинных работах, на которые партия сгоняла людей со всей страны, ибо это было — священное ритуальное действо, великое камлание на урожай. Из-за которого Гулиа, правда, чуть не вылетел из института, ибо кощунствовал вместо того, чтобы приносить жертвы здравого смысла на красный алтарь героизма:

«Копнитель-бункер, этакий куб, размерами примерно 2,5x2,5x2,5 метра, катившийся на паре колес, прицеплялся сзади к комбайну. В него из тяжелой, казалось, чугунной, трубы, торчащей сзади из комбайна, сыпалась солома и всякая другая труха. По бокам бункера справа и слева были дощатые мостки с перилами для копнильщика. Когда бункер заполнялся соломой, копнильщик, по инструкции, должен был разравнивать ее вилами, потом прыгать внутрь и утаптывать солому ногами, а затем вскакивать обратно на мостки и нажимать педаль. Дно копнителя откидывалось, и кубическая копна вываливалась на поле. Это все теоретически.

А практически уже с первых минут копнильщика всего так засыпало сверху соломой и половой, что он только чесался и отряхивался. При первом же повороте комбайна, труба выходила за габарит копнителя и сбрасывала неопытного, не успевшего пригнуться копнильщика, с двухметровой высоты на землю. Он еще должен был потом догонять комбайн и вскарабкиваться по болтающейся подвесной лесенке снова на свой проклятый копнитель.

В результате никто не хотел работать на копнителе, и вскоре все ушли с этой работы. Копнильщиками нанимали местных женщин (!), которые покорно, за нищенские деньги, выполняли эту тяжелую и опасную работу. Конечно же, никто из них не бросался самоотверженно в бункер и не утаптывал его содержимое под водопадом из соломы и половы, грозящем засыпать копнильщика с головой. Бедные копнилыцицы, посыпаемые сверху трухой, сгорбившись и накрывшись с головой брезентом, сидели на мостках, изредка поглядывая в бункер. Когда он наполнялся, они нажимали педаль и копна, конечно же, не такая плотная, как положено, но вываливалась из копнителя, а днище захлопывалось для набора новой копны.

Но неужели я, изобретатель по природе, мог смириться с таким рабским трудом? Я просто привязал к педали веревку, сам удобно устроился на комбайне, а конец веревки положил рядом с собой. Для комфорта я постелил на комбайне одеяло, лежал и загорал на нем, а время от времени поглядывал: не наполнился ли копнитель? Если он был уже полон, я дергал за веревку, днище открывалось, и копна, точно такая же, что и у женщин-копнильщиц, вываливалась наружу. Но в отличие от несчастных женщин, я не сидел, согнувшись, весь день под водопадом из соломы и трухи на подпрыгивающем, как мустанг, копнителе, а лежал и загорал на удобном большом комбайне.

Честно говоря, я ожидал премии за такое рацпредложение, и на одном из объездов бригадиром Тугаем подведомственных ему комбайнов с гордостью показал управляющему новшество. Но ожидаемой премии не последовало. Тугай побагровел, как боров, испеченный в духовке, и заорал:

— Так что, бабы пусть горбатятся, а ты как барчук загорать тут будешь!

И распорядился снять меня с «поста» копнильщика, а веревку сорвать и уничтожить. Логика Тугая мне осталась непонятной до сих пор. А потом я, подумав, решил: какая же может быть логика у пламенного коммуниста Тугая, которому мозги заменяют инструкции из райкома партии».

Чуть позже, как я говорил, за это рацпредложение, подвергающее сомнению самоотверженность в борьбе за урожай, Нурбея едва самого не принесли в жертву богам урожая:

«На стенке появилось… объявление о собрании партийнокомсомольского актива отделения прямо у нас в амбаре. С утра, когда многие безработные студенты еще лежали на своих нарах, к нам вошли: Тугай, неизвестная дама в кирзовых сапогах, и два местных механизатора.

Дама провозгласила, что есть мнение считать собрание открытым, все пришедшие, подняв руки, проголосовали «за», и фарс начался. Естественно, разговор был только о моем поведении. Как будто в разгар уборочной не было больше дел, чем обсуждать возмутительное поведение студента Гулии, сняв для этого с комбайнов даже механизаторов… Рацпредложение мое горячо обсуждалось. Докладывал, конечно же, сам Тугай:

— В то время как наши женщины в поте лица…»