Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 74

– Не могу больше есть, – сказала она, – все представляю встречу с сыном… Не знаю, что и думать, я такая маленькая и потерянная по сравнению с ним… Смогу ли я говорить с ним, как подобает в такой миг матери, но, в то же время, смогу ли скрыть гордость его отвагой, какую глубоко в сердце не могу не чувствовать: такой юный, а решился подвергнуть себя тяготам жизни изгоя из чистого патриотизма!

– Жирардан показал мне напечатанную листовку, обращение к партизанам, – сказал д’Анжервилль. – И впрямь очень впечатляюще.

Тут во дворе залаял Титан.

– Он уже здесь, это он! – Соланж, побледнев, поднялась из-за стола. – Прошу вас, – обратилась она к д’Анжервиллю, – идите наверх и велите Жени тоже подняться. Хочу быть с сыном наедине, без свидетелей.

Д’Анжервилль немедля встал – как раз в тот миг, когда в трапезную ввалился Жирардан.

– Мадам, – сказал он, подбежав приложиться к руке Соланж, – ваш сын уже здесь, но прибыл со свитой. Я удалюсь наверх и подожду вас, поговорим о последних приготовлениях. Все устроено, шествие к Сен-Жюльену начнется через два часа.

Д’Анжервилль, Жирардан и Жени поспешили наверх, закрыв за собой тяжелую дубовую дверь на вершине лестницы, обычно открытую. Оставшись одна, Соланж де Кледа ждала, опершись о стол; его не успели убрать, и посередине все еще курилась супница. Дверь открылась без предупредительного стука, вошли трое мужчин, посередине – ее сын. Он шагнул к Соланж, поцеловал ее в лоб и сурово произнес:

– Статья третья нашего устава запрещает нам общение с семьями. Как вожак я мог бы явиться без сопровождения. Не пожелал этого делать, ибо хочу, чтобы всем моим действиям были свидетели. Я здесь не как сын, а как изгой и боец. Я пришел требовать укрытия для шести моих людей – их нужно скрывать два дня – и заставить тебя исполнять хотя бы часть своих обязанностей, о коих ты, похоже, забыла.

Словно желая все тщательно обдумать, прежде чем говорить, Соланж помедлила с ответом. И наконец заговорила:

– Жан-Пьер, ты приказываешь своей матери сделать нечто, в чем, как ты понимаешь, она не сможет отказать: в гостеприимстве тебе и твоим людям, если они в опасности.

– Я мало что о тебе знаю, и то малое – скверно! – ответил Жан-Пьер, а сам подал знак сопровождавшим его выйти и сел в дальнем углу комнаты.

– Что скверно? – с тоской спросила Соланж, слабея, но все-таки держа себя в руках, с усилием призывая хоть какую-то отвагу.

– Во-первых и в главных – сдача водных ресурсов Мулен врагу, – ответил Жан-Пьер.

– Что тебе известно о причинах этого решения, какие могли у меня быть? – вопросила Соланж, чувствуя, что уже прибита к стене ее казни безжалостным ответом, который, она знала, даст ее сын.

– Никакая причина не извинит предательства нашей страны! – воскликнул Жан-Пьер.

– Послушай, сын мой, в Мулен-де-Сурс я вложила, к добру ли, к худу ли, все, чем владела сама и чем владел ты, и тем самым взяла на себя всю ответственность за управление ею, за ее будущее.

– Будущее! – повторил Жан-Пьер вполголоса, будто в припадке ненависти и презрения ко всему свету.

– Я отправила тебя учиться в Швейцарию, и так же, как твой возраст избавил тебя от ужасов войны, я желала избавить тебя от кошмара и бесчестья оккупации. Я все предусмотрела так, чтобы ты продолжал жить со всеми удобствами. Ты сбежал. Ты чрезвычайно юн для задач и ответственности, принятых тобою не только без моего согласия, но даже и без любовного совета; мог бы хотя бы уведомить меня как друга, раз уж решил презреть мое материнское право.

– Да, я презираю твое право, а какую же любовь ты мне выказала как мать или хотя бы как друг? Недельное посещение школы по расписанию, раз в год, и непомерные подарки ради утишения мук совести. Так вот, говорю тебе: я их ломал и рвал на части так, будто они представляли тебя саму. Теперь-то я знаю суть всего того светского блеска, что ты развела вокруг себя в Париже. Он стал символом поражения 1940-го!

– Сын мой, сын мой! – вскричала Соланж вне себя, и голос ее разодрали рыданья. – Если и хотела я сохранить Мулен-де-Сурс, то для тебя, Жан-Пьер, для твоего будущего!

– Моего будущего? – закричал в ответ Жан-Пьер. – Я из тех, чье единственное будущее – смерть!

– Откуда нам знать, – простонала Соланж, – что принесет конец этой войны? Что может случиться с твоим наследством?

– Я раньше погибну, – сказал Жан-Пьер, все еще срываясь на крик. – Но даже мертвым унаследую я твой срам!

Униженная, уничтоженная, Соланж приблизилась к сыну.

– Посмотри на меня, сын, если не желаешь слушать меня. Хотя бы взгляни на меня, и увидишь в моем лице, что я не полностью презренна! Взгляни на мои белые губы, смотри, как я страдаю!

– Я смотрел на тебя, Соланж де Кледа, и не вижу в твоем лице ничего, кроме остатков колдовской красы, которой ты охмуряла своих любовников, а если хрупка ты и болезненна, то лишь из-за мук несчастной связи с этим графом Грансаем, обесчестившим тебя!

Отвергнутая, растерянная, Соланж медленно повернулась, рыдая, и побрела к главной стене; там уткнулась лицом в ладони и оперлась о шершавый камень. Влага все еще сочилась по стене, и она прижалась к ней сильнее: холодная вода текла и смешивалась с ее кипящими слезами, и чувственность этого ощущения – вместе с ее страданьем – немедля усилилась. Перестав плакать, Соланж вновь обернулась к сыну. Но теперь она, казалось, не видела его, и загадочная улыбка довольства коснулась ее дрожащих губ. Это каменеющее выражение ее лица для Жан-Пьера было непостижимо.

– Почему ты так улыбаешься? – спросил он в бешенстве и беспокойстве. – Это презрение? Ты пытаешься меня задирать? Или ты спятила?

– Помолчи, – еле слышно прошептала Соланж, вскинув руку и опершись о стену. – Я чувствую, он уже близко… Теперь понятно – это началось прошлой ночью… Он собрался навестить меня… Это он, граф Грансай, он желает снова надо мной надругаться. Все мне сладко и горько: он, как ты, непререкаемый, и в нем нет жалости…

Жан-Пьер, совершенно ошалев, шагнул к матери, но та, словно избегая его прикосновения, ловко ускользнула и уселась за стол – потерянная в мечтах, недосягаемая для внешнего мира.

Она тихо плакала, не сопротивляясь потоку слез, улегшись грудью на стол. Белая ткань со столь близкого расстояния ослепила ее, и она закрыла глаза, спрятав лицо в ладонях.

– Ты тоже пришел надругаться надо мной, – сказала она. – Оставь меня, оставь меня! Ты сделал мне так больно!

В этот миг Жан-Пьера, быть может, посетил проблеск нежности – он протянул руку и мягко погладил мать по волосам.

– Уйди, сейчас же, мне больше не нужна твоя жалость!

Рука замерла. Уязвленная тем, с какой готовностью сын подчинился ей, как легко оказалось оттолкнуть его любовь, Соланж повторила:

– Уйди, говорю тебе… – и добавила: – Я отказываюсь укрывать твоих людей!