Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 73

— Сейчас отправим куда надо, там разберутся, — немного как бы запыхавшись говорил он, запечатывая мешок желтыми сургучными печатями. — Там по винтику разберут…

— Там, там внизу, Лазарь даст, разберутся, — торопливо поддакивал карлик-паникер, тыча рукой куда-то в выщербленную каменную плитку, устилавшую пол комнаты. Неприятной этой комнаты досмотра и отъема багажа, как выяснилось.

— А вам теперь, дорогуша, хорошо бы помыться с дороги, — благожелательно предложил Видящий. — Канун поста тем паче. День от Бани далеко не первый — второй… После пересылок этих перелетных, знаете, вдруг душ принять горячий — все микромандавошки смывает и бодрость сразу…

Дурные новости, подумал Илья, покусал губу. Чудны дела мои и худы, Господи. Смести и вырваться? Комната была без окон и без видимых дверей. В стену толкнуться, обрушить — первый позыв, неверный — то-то она такая ободранная, а под штукатуркой, глядишь, скала. Дело швах. «Пошли мне пешню, Яхве, — воззвалось в мозгу. — Я им сделаю прорубь в голове».

Видящий, не оборачиваясь, протянул руку и сорвал плакат у себя за спиной. Обнаружилась металлическая дверь с надписью белой краской «Душевая» — зачем-то готическими буквами.

— Попрошу не умничать и проследовать, — пригласил Эфраим.

Сопровождаемый карликом Родосом Мееровичем, Илья подошел к двери. «Без вещей на выход», — подумал он философски и толкнул ладонью холодный металл. Но дверь не поддалась.

— Илья Борисович! — негромко позвал вдруг Видящий.

Илья обернулся.

— У вас рукав левый куртки в мелу, отряхните…

Илья, сжав зубы, толкнул дверь плечом — с тем же успехом.

— Рахит, что ли? Просвирок мало ел? — осведомился карлик и с размаху пнул дверь ногой, она скрипуче отворилась. — Хрисдуй!

4

Теплая вонючая влажность навалилась на Илью. Тлела голая лампочка на перекрученном шнуре, какие-то неясные фигуры мерно двигались в парном тумане. Очки мигом запотели, и Илья их снял и спрятал в опустелый карман куртки. Видеть сразу стало значительно лучше, он различил почерневшие от сырости доски потолка, паутину в углу, самого паука, несуетливо притаившегося близ, и прочитал даже терпеливое ожиданье в его глазах, эх, вот чего нам, кафедральным так не хватает, всё торопимся, всё на скорую руку, на живую нитку, трах-бах…

К Илье подгреб здоровенный лоб — необъятная туша в лыжных штанах и фуфайке — здешний служитель-пространщик, буркнул буднично:

— Одежку с обувкой снять, кинуть на пол. Они вам не надо.

Видя, что Илья не спешит все бросить и выполнять указание, а хуже того — находится в ненужном раздумье, мордоворот ухватил его за рукав куртки своими граблями и так дернул, что оторвал рукав к ле-Шему чуть не вместе с рукой. Затем служивый со словами «Возникаешь, блюха?» — одним движением разодрал на Илье куртку сверху донизу — от песцового воротника до костяной застежки, добрался до свитера домашней узелковой вязки, сопя «Выступаешь, туха?», грубо сорвал с него кафедральный эмалевый «мастерок» Братства и наградную планку «За сноровку в науке», сам свитер проткнул пальцем и распорол до пупа, и уже очень скоро Илья стоял босой на мокром липком полу, почесывая ногой ногу, и размышлял о том, что в «гол как сокол» речь идет отнюдь не о птице: со-ратник, со-ученик, со-кол, то есть из одного с колом коллектива. Единица знанья.

Служитель ушел и уволок ворох его одежды («Одежонку — на прожарку!») — надо понимать, безвозвратно. Ботики войлочные непромокаемые, сносу нет, жаль до слез — прощайте! — в общее дело, до куч! А также пропали с концами свитые в свитер узелковые письма-конспекты, погорела философия. Илья подумал и сел на лавку, тоже мокрую и липкую. Тут же, как из-под пола, вылез лысый, отощалый, словно сейчас со схимы, субъект в кожаном кесь-напузнике на торчащих ребрах, с перекинутым через руку ремнем, на котором он правил, точил допотопного вида бритву. Местами субъект немало походил на одного шапочно и печально знакомого конноразбойника, принявшего в итоге постриг. На пальцах у него было выколото — «Сима».

— Обросли до безобразия, — сказал он с отвращением и брезгливо тронул Илью за косичку. — Стричься будем.

— Не лезь, — рассеянно отвечал Илья. — Недосуг.

— Осознания нет… Господские причуды… Скромные дезинфекционные меры.

— Сгинь, Лысак.

— A-а, так ты не хочешь стричься? Имеешь что-то против? Костенька, он имеет против!

Возник прежний Костенька-служитель — что-то огромное, голое, в мыле, големно качнулось в белом тумане, звуки оттуда:

— Чо-о, тухер?

— Да нет, что вы, естественно, просто, видите ли, как бы… Можно просто в кружок…

Лысый парикмахер умело извлек косичку Ильи из потертого кожаного, расшитого бусинками мешочка, отодрал присохшие банты и принялся отстригать красу, бормоча при этом что-то про съеденное вшами в ишуве. Илья в ответ рассказал ему, что староколымские стригольники называли вшей «божьи жемчужины».

— Мало, мало о голове думаете! — сокрушался цирюльник, в задумчивости пощелкивая ножницами над ухом, как бы в рассуждении асимметрии. — Вот вы когда там у себя в землянку входите, то обувь же снимаете и первым делом между пальцами выковыриваете? А на голову плевать!

— У нас это так, — соглашался Илья.

— А теперь, — сказал лысый, отряхивая с себя волосы, — пожалуйте на самообработку. Обычная гигиеническая процедура при въезде в Республику — под душ! Идите мыться.

— А вот, простите…

— Не разглагольствовать! Быстро тщательно ополоснуться и явиться в зеленую дверь вон в том углу.

— Но как же одеж…

— Пошел, пошел на омовения! Ступай!

В душевой кабинке, куда события загнали Илью, он снял с шеи шутовской паспорт, чтоб не намочить, и положил на мокрую липкую полочку, а серебряную цепь с шестибатюшной снежинкой и пеньку с опасом, на котором наросли годовые шипы, он много лет уже с себя не снимал. На черной коже паспорта, кроме дырки и пробоин, желтым сургучом было оттиснуто «к.н.» — карлик наш постарался, успел? «Ты ж у нас, Иван Иваныч, зыкадемик, кандидат науков… Думарь, глядь!» Хотя, скорей всего, это просто служебная пометка — «к ногтю».

Кабинка душевая была неказиста — со сгнившими щелястыми половицами, ржавым соском над головой, забитой волосами дыркой в полу. Серый огрызок мыльного камня лежал на полочке возле паспорта. Ни мочалки, ни губки, ни рукавички, ни утиральника. Все эти лишения следовало претерпеть. Как, значит, помнится, Ушан-Лопоух многословно пророчествовал: «Встань под душ, пусть ледяные струи пронзают тебя, но все же останься, жди, распрямившись, внезапно и нескончаемо вливающегося солнца». Развез, ламца-дрица.

Илья покрутил, регулируя, расшатанные краники — красный и синий. Вода потекла теплыми струйками, омывая. Итак, данность — совсем они здесь свихнулись. Поголовно (или, расширяя — поколенно?). Травы наелись, молвил бы, усмехаясь, Ратмир Гимназист. Но уж такая тут, брат-ах, трава аховая, дремучая, через пень-колоду, чем дальше — больше, сам посуди! «А ты будь выше! — научил бы Ратмир. — Войди надменно, отрешенно… И — скок на Шкаф!»