Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 74

Илья осторожно потерся мыльным камнем. Кровь и гной текли у Ильи из незаживающих ран, расчесы на груди и животе зудяще ныли. На стене кабинки было выцарапано пером, возможно даже, с наборной рукояткой: «Души аразню!», а под этим: «Не ссыте».

Вода струилась, становясь приятно горячее, утешая душу. Уши, отмороженные навечно и намазанные на кафедре в дорогу песцовым салом, чтобы кожа не лупилась, — отмокали. Потешный рыжий Смотрящий, хамка Машка-будошница, всевидящий Эфраим и подпрыгивающий карлик Родос Меерыч, отрада и ужас прихожей, — все эти куклы плавно проплывали в потоке, шевеля плавниками, делали ручкой, ныряли под ширму, покидая память. Затем предстал перед внутренними глазами милый карий дружок — кейс-летяга. Илья, улыбаясь, представил, как поведет себя, расставшись, Кейс-в-Мешке в незнакомой обстановке — тихонько извлечется из мешка, издав смешок, наподобие «макинтоша ex machina», возникнет легче непорочного духа из Маши, помятой обуревшей Троицей, а там уже кой к кому подсоединится, мягко нажимая клавишами на подушечки пальцев, присосется, летун кейсатый, полезет в душу, взыскуя тайного, распинаясь, сымая ношу, — после того, как ты меня открыл, трудно теперь меня потерять — у-у, кейсарище щейваритовый! Илья потрогал плохо зарастающие дырки в правом боку, куда когда надо вставлялись выходящие из кейса трубки. Занятно, как я у них в картотеке буду проходить: «Человек с Коричневым Макинтошем»? Мда-а, победоносно… И «Доклад» мой в папке у них остался, я-то наизусть помню, до последней строфы, с ранними вариантами, а вот попадет ли папочка в правильные руки, ведь рваный свитер с письменами теперь нечитабелен.

Вода лилась и становилось легче. Жидкая липь под ногами постепенно размылась, развеялась. Чище стало стоять и поверилось, что все выстроится. И просияют купола!

Илья запел, приплясывая под водой:

Ледокрыл летит,

Колеса стерлися.

Вы не ждали нас,

А мы приперлися!

Сверху постучали. Потолок был из прозрачной фанеры и было видно. Там, над головой, сидел лысый Сима-парикмахер — Присматривающий — в грязном белом халате и, оскалясь, как «санитар влесов», возился с каким-то вентилем. Илья шутливо показал ему кулак — обожди, гребешок, воду отключать, я ж только намылился. Сима раззявил пасть с двумя клыками и отдал Илье честь по-здешнему, двумя руками — приложив правую руку привычной пятерней, а слева бросив к виску указательный палец. Вода внезапно сделалась обжигающе-холодной и вдруг огрела тугой струей. Илья, охнув, отпрыгнул и принялся дергать краники, но они, декоративные, проворачивались вхолостую. Вода хлестала совсем уж ледяная, как из проруби. Илья с воплями метался по кабинке, но дуло душа, умело направляемое, поворачивалось вслед за ним и било по углам. «Сало жмут, — визжало в голове жалобно. — Салочки, салочки, ехал аврам на сарочке…» Паспорт с полочки смыло, унесло и с хлюпаньем засосало в дыру в полу. Дверь кабинки, в которую Илья долбил и ломился, норовя выбраться, была кем-то подперта снаружи. «Обернуть они меня хотят, — понял Илья, зажмурясь, с радостным ужасом. — Поворотить двояковыпукло!» Слыхал он про подобное раньше. «Ордалия, али Испытание водой». Сопи носом! История неэтичного Шлифователя Линз, которого мир выпер из общаги (а выделывал кренделя), и он обернулся в ледяной столп, — дуплилась здесь и сейчас, в душе-ловушке. Илья схватился за висящий на груди опас и с нужным криком взмахнул им крест-накрест, шипами раскромсав дверь. Дверь кусками вывалилась наружу вместе с измочаленным Ильей — накренившимся, рухнувшим на четвереньки и инстинктивно немножко проползшим. Возле душевой валялась губка (он сначала уткнулся носом, а потом нашарил рукой), что сразу напомнило любимые в гимназичестве «живые шарады» — «Душ и губка». Илья встал и вошел в предбанник. Испаренья мерзкого тумана рассеялись, но теплая барачная вонючесть сохранилась. Он знобко поежился. Никого уже в предбаннике не было, даже жуткого надсмотрщика Костеньки, и вообще никаких следов жизнедеятельности — то есть лупцеванья почем зря — не наблюдалось. Лишь простыня скомканная валялась под лавкой да зеленела дверь в углу, куда звали. На двери привинчена медная позеленевшая же табличка, на которой выгравировано «Сушильня». Культурная дверка. Может, там и одежду вернут? А если поклянчить, то и вещи? Верую и уповаю, отдайте всё! Жди. Ай да душ. Хорош. Какова же тогда Баня? День от Бани второй нынче, талдычат. Вторник по-старому, а он по Книге — лучший из дней творения. Ну-с, создадимся. На ком там стою и не могу иначе?.. Илья обернул чресла найденной простыней, неуверенно чувствуя себя чудищем заморским из чрева ионического, — а вдруг за переборкой сразу присутствие, канцелярские цадики в вицмундирах, чиновная чвань, кувшинная кость, канун поста, строгости (глядишь, чернильницей швырнут) — приблизился к двери, выдвинул металлические штыри из приваренных пазов — и вошел в.

5

Сушь. Су-ушь. Суш-шь. Зала впечатляла. Шероховатый цементный пол, серые бетонные стены, зарешеченное вентиляционное отверстие, мигающий свет длинных гудящих трубок под потолком. Малость казематно. И трубы, трубы — толстые, горячие, изогнутые, идущие вертикально вдоль стены и распластанные гармошкой посреди помещенья — и на них навалены бушлаты, телаги, ватники, стеганки — и на них сидели и возлежали люди — во множестве. Видимо, переместились из душевой наиболее естественным образом — перегнались. Некоторые изрядно отличались рубцами, шрамами, специфическими вмятинками от копытц где-нибудь под лопаткой — старая конногвардия, рубаки френкелевские. И входит Илья в простыне:

— Аве с салом, Лазарь!

Общество не то чтобы всполошилось, а так — переглянулось сыто:

— В рот бутерброд, всаднички, кто к нам приковылял!

Илья смущенно топтался у двери, краем глаза примечая. Здоровущие битюги все экие, как на подбор, будто сплошь из «посада рослых», где по легендам квартировал Легион. Имя им — Костеньки, колонисты висправительные, как шепелявил Ушан-Лопоух, цельный клан. Было это здорово похоже на бунташную гимназию гимнастов, приснопамятный «бойцовник». Умища пещерные, возжигатели кострищ из испещренной знаками листвы. О Брод-отступник, невпроворот мордоворотов!

Илья тихосапно двигался от двери «усталым песцом» — не поднимая подошв — подползал поближе. При этом он незримо, как учили, озирался. В одном углу компашкой уже постились — хлебали, кажется, сушняк, зажирая какими-то рисовыми колобками с кусочками щупальцев гадов. Бутылка у них хитроумная, с микродыркой в пробке (мотал себе на условный ус Илья), и посему не льется песней, а скупо капает стаккато в открывший пасть стакан (коллега бы Савельич, читая этакий отчет, черкнул бы синим на полях: «Не распоясывайтеся, коллега») — кап, кап, как с крыши в капель когда-то на Беляево, когда ты сидишь на кухоньке и, пригорюнившись, разглядываешь за окошком разноцветный ствол свисающей сосульки с кошмарными шевелящимися присосками — эх, эх… В другом углу — вернемся в Сушильню — два беспортошных мускулистых босяка с бицепсами навыпуск, склонясь над игровой доской, сражаются в «базилевса» — азартными щелчками сбивают с доски «фурманки» супротивника. Вместо девятой белой пешки у них — человеческий зуб с коронкой. Стена в засохших пятнах, на ней надпись углем: «Дави аразов!» Прямо перед Ильей на трубах сидел голый до пояса бугай в галифе с кожаными лампасами (из кофров трофейных режут, если не хуже?). На боку у него болталась, серебрясь, сабля-«селедка», что изобличало в нем низшее начальство — так называемого саблезуба, грозу и ужас рядовых конников-копейщиков. Бугай сидел и — видно, что музыкальный — за неимением смычка или палочки задумчиво постукивал концом шашки по трубам — чисто ксилофон, а трубы, трубы-то — ну, тада орган, — отбивая в такт строевую «Щи да кущи». Завидев Илью, он хищно и ловко, что твой жухрай с ветвей, спрыгнул с труб, приблизился, придерживая шашку, на расстояние копья и вступил в допрос-беседу: