В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 67

«Высокий темноволосый молодой человек» с «низким-низким голосом», который «прекрасно владел французским языком и как-то умудрялся выкраивать время, чтобы читать все новинки не только нашей, но и французской литературы» – таким вспоминала Эрнеста Хемингуэя Сильвия Бич, хозяйка книжного магазина «Шекспир и компания».

Молодая американка Сильвия Бич открыла магазин книг на английском языке еще в 1919 году, сначала на улице Дюпюитрен, у бульвара Сен-Жермен, а двумя годами позднее обосновалась поблизости, на улице Одеон, 15, за Люксембургским садом.

В ее магазине под портретами По и Уитмена встречались Джойс (его «Улисс» был издан Сильвией Бич), Валери, Жид. Сюда приходил и Хемингуэй, бедный корреспондент канадской газеты, у которого не хватало денег не только на покупку книг – даже платить за абонемент [61]было для него серьезным расходом.

Пересекая Люксембургский сад, Хемингуэй проходил иногда улицей Феру, где жил благородный и сумрачный граф де Ла Фер, не вспоминая, скорее, и не зная об этом, а я думаю о них обоих в равной степени как о живших на этой земле реальных людях, да и, конечно, не я один думаю так.

Хемингуэй жил на улице Кардинала Лемуана, рядом с площадью Контрэскарп, иными словами, почти на улице Муффтар. Это – особенная улица, к ней будет серьезный повод вернуться в конце книги, а площадь и дом за улицей Кардинала Лемуана поныне тревожит мне душу. Даже он, великий Хемингуэй, знал, что только вдали от Парижа можно о нем написать, понимал, что недостаточно знал Париж – он, живший в нем и любивший его.

На доме доска, сообщающая, что с января 1922-го до августа 1923-го на третьем этаже жил с Хэдли, своей женой, американский писатель Эрнест Хемингуэй. А далее текст совсем необычный и трогательный: «Квартал, который он любил больше всего, был подлинным местом, где возникло его творчество и его стиль, лишенный прикрас (dépouillé). Этот американец завязал дружеские связи со своими соседями, особенно с патроном расположенного рядом танцевального зала (bal-musette)». И цитата по-французски из книги Хемингуэя: «Таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы». И на тенте над кабачком в том же доме надпись: «Париж – это праздник» (так перевели на французский язык название книги).

Он шел через сад вдоль фасада дворца, мимо деревьев («деревья без листьев стояли как изваяния»), потом выходил на улицу Флерюс. Там в доме под номером 29 жили Гертруда Стайн, ее брат Лео и та самая Алиса Токлас, которую Стайн сделала мифическим автором своего жизнеописания.

Флигель, в котором жили когда-то Стайны, скрыт теперь респектабельным фасадом более позднего здания, и только раз благодаря счастливой оказии мне удалось заглянуть во двор и увидеть маловыразительную стену старой постройки.

Отсюда, чудится, тревожные ритмы новейшего искусства, настоянные на боли и горечи Первой мировой войны, бросают всполохи даже в аллеи Люко.

Мисс Стайн рассказывала Хемингуэю, как хозяин гаража бранил своего механика, вернувшегося с войны и не умевшего серьезно и тщательно работать:

Хозяин сказал ему: вы все – потерянное поколение.

– Вот что вы такое. Все вы такие! – сказала мисс Стайн. – Вся молодежь, побывавшая на войне. Вы потерянное поколение.

– Вы так думаете? – спросил я.

– Да, да, – настаивала она. – У вас ни к чему нет уважения. Вы все сопьетесь.

Этот разговор, сохраненный Хемингуэем, в той или иной степени присутствует в «американском Париже» – в особом историко-художественном пространстве, без которого понять иностранцу Париж было бы еще сложнее.

Итак Париж был подходящим местом для тех из нас кому предстояло создать искусство и литературу двадцатого века, вполне естественно. <…> Девятнадцатый век знал что делать с каждым человеком а двадцатый век неизбежно должен был не знать и значит местом где нужно было быть был Париж (Гертруда Стайн. Париж Франция).

«Американский Париж» простирается далеко за пределы квартала Одеон, но многое – здесь, в непосредственной близости к Люксембургскому саду. Минуя его, выходили к модным в двадцатые годы монпарнасским кафе, отделанным чаще всего в стиле ар-нуво, были уже высокие стойки, которые тогда называли американскими барами, и своя публика, но сохранялась еще атмосфера золотого века Монпарнаса, там царствовала знаменитая натурщица Кики, и кого только не было там – Пикассо, Шагал, Сутин, Ман Рэй, Паскин, Кислинг, Сандрар, Эренбург, Маяковский, Троцкий, Маревна, Ривера, Бранкузи. О них, впрочем, позже…

В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным, очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал le vieux palais а l’Italienne [62], а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи. <…> Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел в «свой ресторан» обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой Почетного легиона, – а соседи шептались: «Анри де Ренье!»

Это из короткого очерка Анны Ахматовой «Амедео Модильяни», за которым – неведомый и мучительный роман, и знаменитый – интимный и великолепный – портрет ню, и шлейф как романтических, так и пошлых историй, с удовольствием пересказываемых любителями подобного жанра. Они сидели на скамейке, не на стульях – стулья тогда были платными (такими они были и в первый мой приезд в 1965-м).

О Модильяни – речь не о его высоком и божественном искусстве – известно много пустого и лишнего.

Сохранилась фотография конца пятидесятых: семидесятидвухлетний Фужита (японский художник, прославившийся в Париже в те же годы, что и Модильяни) делится воспоминаниями о Модильяни с Анук Эме и Жераром Филипом. Готовятся съемки знаменитого фильма Жака Беккера «Монпарнас, 19» («Любовники с Монпарнаса»), вышедшего в 1958 году. В этой фотографии есть что-то бесконечно печальное: чйм стала память о художнике! Впрочем, все зависит от нас самих: мы находим в истории то, что ищем в ней.

Тот самый Модильяни – герой монпарнасских баллад, – он со всеми и ни с кем, его картины не похожи ни на чьи. И нет сомнений – это великая живопись. Модильяни из тех мастеров (здесь он отчасти подобен Ренуару), который постоянно приближался к тому «краю изысканности», за которым мерещится приторная банальность. Через эту границу он (как и Ренуар) никогда не преступает, но именно близость к салонной красивости, с одной стороны, вызывает восторг обывателя, с другой – придает его картинам пряную и тревожную остроту, своего рода «игру со вкусом», которую художник неизменно выигрывает, но которая возбуждает взгляд придирчивого и внимательного зрителя.