В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 66

В центре сада – королевы.

Посредственные, но эффектные, даже изящные статуи, профессионально и точно вырубленные из белого мрамора, всегда такого красивого на фоне деревьев, изысканно подстриженных, как полагается это во французских парках.

Все это мраморное племя, знакомое и не очень, сведения о котором то едва теплятся, то с относительной отчетливостью вспыхивают в памяти, побуждает к прогулкам в давно минувшее, где бродят тени мушкетеров (рядом были их казармы), сонмы фантомов былого – совсем рядом Нельская башня…

И хотя, как и весь Париж, Люко эклектичен, бесконечно уязвим эстетически и совершенно не нуждается в апологии, он полон воспоминаний, возвращает надежду и доверие к возможной вечности.

Анатоль Франс приводил сюда персонажей романа «Боги жаждут»: тогда Люксембургский дворец был тюрьмой врагов революции и тех, кого она – чаще всего просто в угаре ненависти и невежества – почитала своими врагами («врагами нации»). И те, кто еще оставался на свободе, искали за окнами лица близких, уже не вспоминая, не замечая, как по-прежнему прекрасен сад. Его писал заключенный Жак-Луи Давид, гениальный художник, робкий и увлекающийся, склонный восхищаться любой властью и заплативший за отступничество от Робеспьера, которому клялся в верности, опалой и тюрьмой.

А через несколько лет по Люксембургскому саду уже прогуливались душистые щеголи с напудренными волосами, в чулках и башмаках с пряжками, юные франты, прозванные за невиданную вычурность костюмов «incroyables», часто носившие в изящных тростях стилеты для расправы с уцелевшими якобинцами, аристократки с бархотками цвета крови, напоминающие о гильотине, а в канавах не редкостью было увидеть разбитые бюсты Марата.

Ахматова и Модильяни, Мариус Виктора Гюго, герои Жида, Валлеса, Жюля Ромена, Мопассана оставляли здесь кусочки сердца.

Утром, когда из открывающихся брассри течет над тротуарами теплый запах кофе и круассанов, когда еще не проснувшиеся, но уже веселые и розовые лицеисты с рюкзачками, грассируя, легко рассыпая это парижское «r-roulant», толпятся на остановке 82-го автобуса близ главных парковых ворот, когда мостовые отмыты прилежными уборщиками в ярко-зеленых комбинезонах с помощью хитроумных, тоже ярко-зеленых, машин с надписью «Propreté de Paris» («Чистота Парижа»), когда с легким грохотом, возвещая начало дня, поднимаются железные шторы магазинов на бульваре Сен-Мишель, на панель выставляют вешалки с кожаными сумками, платьями, мотороллеры и мотоциклы, а на уличных лотках раскладываются все те же книги, которые на моей памяти не покупают, но постоянно с удовольствием перелистывают, когда в будке на углу бульвара и улицы Гей-Люссака неизменный повар принимается печь французские блинчики, crêpes, дыхание Люксембургского сада вливается в воздух Латинского квартала.

В летний зной, когда густая прежде зелень жухнет от жары, напоминая о конце лета темно-бронзовыми, ссыхающимися, как в гербарии, листьями (иные устало падают на каменистый, чуть розоватый песок аллей); в декабрьском сумраке, когда между деревьями и кустами клубится стылый, сиренево-жемчужный, как на картинах Марке, туман, а дворец напоминает старый фотоснимок Надара или Атже, а может быть, и гравюру Калло; в феврале, когда небо светло голубеет сквозь поредевшие кроны, а садовники с великим тщанием высаживают на клумбах сотни огромных тюльпанов, гиацинтов, азалий цвета солнца и моря; даже под осенним дождем, заставляющим тускло и словно бы даже церемонно золотиться осенние деревья и придающим особый сиреневатый оттенок кровлям дворца, – в любое время года и дня, говорю я, Люко начинает свое колдовство.

Одна за другой всплывают в памяти прочитанные страницы книг, всплывают смутно и требовательно, настаивая на том, чтобы их вновь открыли:

Опьянев от полуденного солнца, тянулись друг к другу ветки, словно искали объятий. <…> Старые воруны времен Марии Медичи любезничали на высоких деревьях. Солнце золотило и зажигало пурпуром тюльпаны – эти языки пламени, обращенные в цветы. <…> Статуи под деревьями, белые и нагие, были облачены в платья из теней, прорванных светом; одежды эти были изорваны солнцем, и лучи его казались их лохмотьями. Земля вокруг большого бассейна уже высохла настолько, что казалась выжженной. Слабый ветерок вздымал кое-где легкие клубы пыли. Несколько желтых листьев, уцелевших с прошлой осени, весело гонялись друг за другом, как бы играя.

В обилии света было нечто приносящее успокоение. <…> Великая тишина счастливой природы наполняла сад. Небесная тишина, созвучная тысячам мелодий, воркованию птичьих гнезд, жужжанию пчелиных роев, прикосновению ветра. <…> Белые нагие статуи под деревьями были одеты тенью, пронизанной светом; солнце словно истерзало в клочья одеяния этих богинь; с их торсов свисали лохмотья лучей. Земля вокруг большого бассейна уже высохла настолько, что казалась выжженной. Слабый ветерок вздымал кое-где легкие клубы пыли. Несколько желтых листьев, уцелевших с прошлой осени, весело гонялись друг за другом, проказничали. <…> Благодаря песку – не оставалось грязи, благодаря дождю – пыли (Виктор Гюго. Отверженные).

И здесь – свидетельство вечности: во французских садах либо крупный песок, либо гравий и грязи не бывает… И еще есть фраза в этом описании Люксембурга: «Жизнь благоухала». Очень французская фраза!

Вероятно, нынче это кажется слишком пафосным и велеречивым, сухая точность ХХ века:

Теперь вы привыкали к голым деревьям на фоне неба и прогулкам при резком свежем ветре по омытым дождем дорожкам Люксембургского сада. Деревья без листьев стояли как изваяния, а зимние ветры рябили воду в прудах, и брызги фонтанов вспыхивали на солнце.

Это Хемингуэй. Но не войди в память читающих людей пафос и красноречие Гюго, как смогло бы Новое время оценить Хемингуэя, читатель XXI столетия?

В саду писателей не разделяет время, и их страницы, соседствуя в сознании благодарного читателя, помогают оценить каждого. Может быть, и не совсем кстати хочу добавить: во многих книгах пишут о парижских деревьях, с которых опали листья. А ведь они не облетают полностью в Париже: может, в начале минувшего века зимы были холоднее или ветры безжалостнее?

И вот что странно: написанное о Париже непарижанами часто сообщает читателю нечто, чего парижане сами не говорят.

Иностранцы не чужие во Франции потому что они всегда там были и делали то что им там и следовало делать и оставались там иностранцами. Иностранцы и должны быть иностранцами и хорошо что иностранцы – иностранцы и что они неизбежны в Париже и во Франции (Гертруда Стайн. Париж Франция).

Мудрая Гертруда Стайн, чья тонкость в понимании Парижа и всех оттенков его восприятия несравненна, поняла, что любящий и встревоженный взгляд приезжего обладает особой остротой и проницательностью.

Конечно, и здесь вспоминал я Дос Пассоса, фразы о Люксембурге (см. главу «Фантомы»).

А уж присутствие в аллеях Люко еще совсем молодого, нищего и счастливого начинающего писателя, который спустя сорок лет, в пору жестоких душевных страданий, за год до того, как выстрелить в себя из дробовика, вновь переживет на страницах книги «Праздник, который всегда с тобой» [60], возможно, лучшие годы своей судьбы, совершенно реально и необыкновенно значительно.