В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 68

И здесь он – итальянец – открывает одну из тайн Люко: «игра со вкусом» на краю банальности и никогда – через край!

А Анна Ахматова в ту пору – с этим царственным профилем, бесконечно печальная, как в зашифрованных и горьких воспоминаниях о Модильяни.

И наверное, можно добавить, что неподалеку отсюда, на улице Амьо, близ Пантеона – его купол виден из Люксембургского сада, – сохранился дом, на шестом этаже которого жили родители Жанны Эбютерн – юной и прелестной жены Модильяни. Она выбросилась из окна их квартиры 26 января 1920 года, через два дня после смерти Амедео.

И это тоже – воспоминания в аллеях Люко.

И почти все, что поблизости от сада, сохраняет отпечаток элегической и поэтичной серьезности. И часто пустынная (единственное кафе, какая редкость в Париже!), суровая и изысканная площадь Сен-Сюльпис со стройным фонтаном, украшенным статуями знаменитых ораторов-кардиналов, – фонтаном, за светлыми струями которого так хороша знаменитая церковь. И сам бульвар Сен-Жермен, не потерявший славу самого интеллектуального бульвара Парижа, старейшее кафе «Прокоп» (там и висит упоминавшаяся мемориальная доска), ставшее роскошным рестораном, да и сам Латинский квартал – там, где он выходит на Сену, веселый квартал, залитый пышным театральным светом по вечерам, приют туристов и фланеров, квартал-витрина, квартал-аттракцион для иностранцев, но сохранивший прелесть старины и подлинного Парижа благодаря узким улочкам – ruelles, древним домам и, разумеется, памяти…

Какая густота воспоминаний и ушедших людей, сплетение судеб!

В сущности, он уже двести лет такой, как сейчас. Касательно последних пятидесяти могу это засвидетельствовать. Кое-что, конечно, поменялось. Вежливые старушки не требуют платы за пользование металлическими стульями (все теми же!), много появилось старательно бегающих по медицинским соображением парижан всех возрастов, а мамы с колясками – по большей части в джинсах и кроссовках, а не в изысканных юбочках и туфельках.

Но дети – послушные и веселые – все те же, те же опрятные и душистые старцы на скамейках читают газеты с прежними заголовками – «Le Monde», «Le Figaro», «Le Petit Parisien», напечатанные, правда, уже в цвете: полиграфия нынче иная.

И так же пахнет цирком от загона, где ждут клиентов приветливые пони, так же улыбаются и фотографируются с туристами жандармы, охраняющие Сенат, кажется – те же игрушечные лодочки с парусами под ободряющие восклицания их маленьких владельцев. И уж вовсе не изменились те серьезные, вдумчиво-азартные люди, что играют увлеченно и сосредоточенно в буль (петанк [63]) на специальных площадках, стараясь подкатить шар поближе к кошонэ [64]. И, как прежде, долгие дискуссии перед броском, похожие на военный совет перед боем. Там еще носят береты, старенькие фуляры на шее, даже тельняшки – maillots de marin…

И так же торжественен простор, открывающийся на юг, за пышный фонтан Карпо, в сторону бульвара Пор-Руаяль, Монпарнаса, к Обсерватории.

Печален Люко, радостен, задумчив, весел?

Как и сам Париж, он слышал любые обобщения. Нет суждений, которым Париж не давал бы равнодушно снисходительного основания. Так и Люксембургский сад.

Ватто и «потерянное поколение», génération perdue, д’Артаньян и Мариус, Ахматова, Верлен, Ренье и каждый из нас, кто побывал здесь в мыслях или наяву; дети, пускающие кораблики в бассейне и еще не знающие, что есть иной язык, чем их, французский, и что приезд в Париж – счастье чуть ли не для каждого просвещенного жителя земли; старики, вспоминающие забытые звонки трамваев на бульваре Сен-Мишель и грустящие об ушедших пятидесятых; темнокожие студенты Сорбонны, настороженно и восторженно привыкающие к своему и чужому еще Парижу; и наконец, вечные сторожа, каждый вечер кричащие: «Закрываем!» – «On ferme, on ferme!», отчего всегда становится грустно, потому что, как говорят французы, «partir – c’est un peut mourir», иными словами, каждое расставание отчасти и навсегда. И, как обычно в Париже, надо дождаться утра: сад непременно откроется, из брассри напротив, что носит то же имя – «Люко», потянется запах свежего кофе, рома и круассанов.

Только мы станем чуть иными.

Палитра Парижа

Закат сиял улыбкой алой.

Париж тонул в лиловой мгле.

Максимилиан Волошин

Для меня «живописный Париж» – в двух шагах от нашей гостиницы, как раз рядом с брассри «Люко».

Свернуть направо с бульвара Сен-Мишель – и перед глазами оживает полотно из музея Орсе «Улица де л’Аббе-де-л’Эпе и церковь Сен-Жак-дю-О-Па [65]». Зыбкую поэзию парижских улиц писали те мастера, которых принято называть предшественниками импрессионизма, к ним относят и голландца Яна Йонгкинда, автора картины «Улица де л’Аббе» (1872).

Холст переливается в реальность, особенно в такие же пасмурные дни, в какой написал эту улицу художник. Это словно свидетельство пробуждения неведомых прежде живописных возможностей. По улице, что идет от бульвара Сен-Мишель к западу, в сторону площади Контрэскарп и улицы Муффтар, я проходил множество раз, в дождь и туман, и в солнечные, и даже в снежные (редкость в Париже!) дни. И всегда вспоминал, глядя на вечные эти дома, монастырскую стену, жесткий и вместе нежный, певучий абрис колокольни, на странные здесь автомобили, эту небольшую и не слишком знаменитую, но поразительную картину.

В том 1872-м еще не получившие свое прозвище «импрессионисты» (кто знал, что со временем насмешливое словечко, брошенное язвительным критиком Луи Леруа, станет высочайшим «титулом» в истории мирового искусства) уже создали решительно новую, порвавшую с банальным академизмом живопись. И картину, которую написал тогда их «предшественник» пятидесятитрехлетний голландец Ян Йонгкинд, вряд ли можно назвать новаторской и дерзкой по сравнению с Моне или Ренуаром. Но я всегда смотрю на этот холст с ощущением, что присутствую при таинстве рождения импрессионизма. Не случайно именно в этом году в «Парижских письмах» Золя упомянул о Йонгкинде с величайшим восхищением: «Эта глубокая любовь к современному Парижу, я вновь нахожу ее у Йонгкинда, не могу выразить, с какой радостью… <…> Тончайший мастер, проникающий с редкостной виртуозностью в многосложную суть вещей». Он угадал, если угодно, новое дыхание старого Парижа, этот летучий, мерцающий свет, эти бесчисленные оттенки то жемчужно-пепельных, то охристых стен. И по сию пору мнится: великий мастер писал этот кусок моего Парижа (наша гостиница, как было уже сказано, в двух шагах), опрокинутого и в былое, и в будущее.