Крутые парни не танцуют - Норман Мейлер Страница 63

– Да, – сказал я, – Пэтти Эрлин. Она была замужем за одним тамошним священником. Еще он работал футбольным тренером в средней школе и хиропрактиком. В объявлении, правда, отрекомендовался гинекологом. Потом он сказал мне: «Это приманка. Ни одна американская юбка не устоит против такого обмена, если думает заполучить акушера». Это был длинный, нескладный пожилой мужик с большим аппаратом, по крайней мере так мне потом сказала подруга. К моему удивлению, они отлично спелись. С другой стороны, Пэтти Эрлин была рада познакомиться с настоящим барменом из Нью-Йорка. – Я оборвал речь. Мне стало неловко от своей разговорчивости. Я явно перестал следить за его вниманием.

– И она сделала это с тобой в первую же ночь?

Видимо, насчет его внимания беспокоиться не стоило.

– Да, – сказал я, – такой ночи, как та, у нас никогда больше не было. Мы оказались прямо созданы друг для друга. – Пусть живет с этим, подумал я, когда меня не станет.

– Она делала все?

– Более или менее.

– Более?

– Допустим.

– А в Тампе она уже не заходила так далеко?

– Нет, – солгал я.

– Ты лжешь, – сказал он.

Я не хотел, чтобы он выстрелил снова. Мне пришло в голову, что его добрый папаша Микс, наверное, частенько бил Уодли без предупреждения.

– Ты выдержишь правду? – спросил я.

– Богатым всегда лгут, – сказал он. – Но я готов жить с любой правдой, даже самой неудобоваримой, – это для меня дело чести.

– Хорошо, – сказал я, – это бывало и в Тампе.

– Когда? – спросил он. – В каких случаях?

– Когда она уговаривала меня убить тебя.

Так я не рисковал еще ни разу. Но Уодли был человеком слова. Он кивнул, соглашаясь с истинностью сказанного.

– Я догадывался, – промолвил он. – Да, конечно, – добавил он, – потому она и дала тебе такое прозвище.

Я не сказал ему, что после той ночи в Северной Каролине Пэтти Ларейн некоторое время писала мне. Похоже было, что, когда я вернулся в Нью-Йорк, та ночь не давала ей покоя. Она точно хотела стереть со своих губ всякую память о ней. «Задница» – так называла она меня в своих письмах. «Милый задница», – начинала она, или: «Привет, задница». И это прекратилось только вместе с письмами. Что произошло примерно через год после того, как я угодил в тюрьму. За решеткой я не мог допустить, чтобы меня называли такими именами, и перестал отвечать, так что на этом переписка оборвалась. Жизнь развела нас в стороны. Потом, спустя несколько лет, стоя как-то вечером в одном из баров Тампы, я почувствовал на плече чью-то руку и, обернувшись, увидел красавицу блондинку, роскошно одетую, которая сказала: «Хелло, задница». Передо мной словно предстала внушительная печать самого Случая.

– Наверное, она по-настоящему хотела убить меня, – сказал Уодли.

– Ты должен посмотреть правде в глаза.

Он заплакал. Он крепился уже очень долго, и теперь его наконец прорвало. К моему удивлению, я был тронут – вернее, только половина меня. Другая половина будто оцепенела, напрягшись: сейчас каждое движение было опасно, как никогда.

Через несколько минут он сказал:

– Я плачу в первый раз после того, как меня выгнали из Экзетера.

– Неужели? – сказал я. – А со мной это случается.

– Ты можешь себе это позволить, – сказал он. – В тебе есть мужское, на которое можно опереться. А я по большей части сам себя создал.

Я оставил это висеть в воздухе.

– Как вы с Пэтти сошлись опять? – спросил я.

– Она написала мне. Это было через пару лет после нашего развода. Я имею полное право ненавидеть ее, говорила она в письме, но она без меня скучает. Я сказал себе: у нее кончились деньги. И выбросил письмо.

– Разве Пэтти не достался хороший куш после суда?

– Ей пришлось согласиться на небольшую часть капитала. Иначе мои адвокаты промурыжили бы ее апелляциями до гроба. Она не могла ждать. Я думал, ты в курсе.

– Мы с ней финансовые вопросы не обсуждали.

– Ты просто жил за ее счет?

– Я хотел стать писателем. Меня это не угнетало.

– Ты хорошо писал?

– Мои мысли были слишком заняты ею, чтобы писать так хорошо, как я надеялся.

– Может быть, ты все-таки бармен, – сказал Уодли.

– Может быть.

– И ты не знал, как у нее с деньгами?

– Ты хочешь сказать, что она разорилась?

– У нее не было чутья, которое помогает правильно вкладывать деньги. Провинциальная закваска мешала ей прислушиваться к разумным советам. Я думаю, она начала понимать, что впереди долгие годы ограничений.

– И потому стала писать тебе.

– Я держался сколько мог. Затем ответил. Ты знал, что у нее есть другой почтовый ящик в Труро? – спросил Уодли.

– Понятия не имел.

– Завязалась переписка. Через какое-то время она выдала свой интерес. Ей хотелось купить усадьбу Парамессидеса. По-моему, этот дом напоминал ей обо всем том, что она потеряла в Тампе.

– И ты играл на ее желании?

– Я хотел истерзать все четыре камеры ее сердца. Конечно, я играл с ней. Два года я то подогревал ее надежды, то разрушал их снова.

– И все это время я думал, что ее жуткие депрессии – моя вина.

– Тщеславие – твой порок, – сказал Уодли. – Но не мой. Я постоянно твердил себе, что вернуться к ней – это все равно что вернуться к дьяволу. Но я тосковал по ней. У меня еще оставалась надежда, что ее и правда немного ко мне тянет. – Он потопал по песку ногами. – Ты удивлен?

– Она никогда не говорила о тебе ничего хорошего.

– Как и о тебе. Самой неприятной чертой характера Пэтти была привычка всех охаивать. Если тебе нужен человек, по-настоящему лишенный сострадания, ищи добропорядочного христианина.

– Может быть, потому она была так хороша в остальном.

– Конечно, – сказал Уодли. Он закашлялся от холода. – Знаешь, что я ублажал ее как надо?

– Нет, – сказал я. – Она никогда мне не говорила.

– Тем не менее. Ни одна лесбиянка со мной не сравнялась бы. Иногда я прямо героем себя чувствовал.

– Что произошло, когда она приехала в Тампу с Тесаком Грином?

– Я не огорчился, – сказал Уодли. – Подумал, что это умно с ее стороны. Если бы после стольких лет она появилась у меня на пороге одна, это было бы уж очень подозрительно. А так мы чудно провели время. Тесак может по-всякому. Мы баловались втроем.

– И ты спокойно смотрел на Пэтти с другим партнером?

– Я всегда говорил: за сексуальной наивностью иди к ирландцу. С чего мне было страдать? Когда я был в Пэтти, Тесак был во мне. Кто не испытал этой маленькой радости, тот не жил по-настоящему.