Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 62

Соланж могла бы стать несравненной супругой, как и д’Ормини, вероятно, был ему одним из лучших друзей, а он и не подозревал об этом, как и Сесиль Гудро располагала демоническими достоинствами, столь же способная будить мучительные чары его пороков.

А корабль все плыл в однообразном ритме машин. Глаза графа, всегда незрячие к требованиям его упрямой натуры, благодаря недавним переживаниям наконец открылись. Но не слишком ли поздно? По мере того как мили Атлантического океана невозмутимо и ежечасно пожирало его путешествие, размолвка с Соланж все более казалась ему каплей соленой воды – она все уменьшалась и вот уж испарилась, не оставив никакого иного следа, кроме чуть горьковатого вкуса.

«Я никогда никого не любил, кроме нее», – повторял про себя Грансай. И пообещал себе: как только доберется до Америки, завяжет с ней любовную переписку. Сможет ли она приехать к нему? И этот человек, не уделивший ни единой мысли бедному Фосере, не проливший ни единой слезы по самоубийству д’Ормини, теперь с безбрежным чувством вспомнил последние слова, услышанные от Соланж, когда он, так жестоко с ней обойдясь, спускался по лестнице, не прощаясь. «Молю, берегите себя!» Отказавшись от любых попыток оправдаться, она думала только об этих словах, произнесенных так любовно, так пронзительно, с такой материнской нежностью.

И пока «Франсуа Коппе» один за другим оставлял позади эфемерные пенные вихри этапов своего пути, граф Грансай, выбираясь к дневному свету из своих черных тиранических чувственных фантасмагорий, неслышно двигал губами, бесшумно повторяя: «Молю, берегите себя!» Чтобы увлажнить его глаза, потребовался целый океан горечи: «Горечь и бесчестье войны должны были вырвать меня с корнем, чтобы заставить почувствовать, как вы укореняетесь в моем сердце, Соланж де Кледа!»

Перевернутые образы морских волн текли по подволоку его каюты. Граф закрыл глаза и с непривычной, сверхэстетической зрительной остротой увидел кавалькады и победы, похожие на описанные в «Le Rêve de Poliphile» и изображенные Пьетро делла Франческой. Если желал он рассмотреть деталь этих видений в свое удовольствие, ему достаточно было сжать мышцы век. Это усилие словно фокусировало оптическую диафрагму его сновидческих грез и позволяло расшифровывать таинственные надписи на каждой реликвии, упиваться резными цветочными узорами на золотых спицах колесниц в колесах, что вращались на втулках из черного агата, в которых он отчетливо различал несколько белых прожилок.

Благодаря этой способности раздражать свои зрительные образы до состояния ослепительной четкости, он, сосредоточившись на мимолетной улыбке, мог тут же разглядеть изгибы линий благословенной порочности, начертанных так резко, как на скульптурах Карпо, и выделить малейшие изъяны каждого чистого увлажненного слюной зуба – и его воображение тоже увлажнялось, зуб за зубом. Он даже умел различить сквозь вуали на их телах различные оттенки оранжево-розового на сосках у танцующих нимф.

Каждая триумфальная колесница извращения проносилась через поле его зрения, и каждой правили разные существа: друиды, увенчанные листьями, везли арабские топазовые сосуды «жидких желаний», единороги с женственными крупами, как пена, белые быки, львы с ликами ангелов… Сесиль и леди Чидестер-Эймз, облаченные в шкуры сирен, возглавляли шествие и применяли розги из миртовых ветвей, оставляя на ней отметины в форме листьев мирта, к плоти бессчетных рабов его любовниц, коим Грансай прихотливо давал имена знаменитых любовниц древности – Кельта Морриган, обернувшаяся млечной рекой, Алимбрика с белыми деснами, нежная Гемофия, любившая кровь, Корина с грудями ребенка, Накрея! Но в гуще этой толпы, в угоду его особым удовольствиям, виднелась главная колесница – одновременно и гробница, и фонтан Адониса. На той колеснице ехал юный жеребец бессчастья, весь белый, а на нем восседала Соланж – королевой, счастливой, но чуть устрашенной, и руки ее сжимали гриву зверя от страха упасть в гущу ее прекрасных бывших соперниц, а те печально жестикулировали. На Соланж де Кледа было платье синего золота, а тащили колесницу шестеро кентавров племени Иксиона в узде могучих плоских цепей из бронзы – боже, как прекрасно пропорциональны были те плоские бронзовые цепи! Грансай заимствовал их у часов Людовика XVI, одного из своих последних приобретений перед отъездом из Парижа – у графа Грансая имелась привычка мешать любовниц, коими он обладал, с антиквариатом, который он покупал.

«Любое мое чувство, – повторял он частенько, – едва ли возможно вырезать в камне: они могут быть чуть горбатыми гарпиями, если угодно, но их горб – орнаментальный полукруг на фоне благородных листьев аканта». Соланж де Кледа стала госпожой … Он представил ее посаженной на равнине Крё-де-Либрё, на озаренной равнине, и думал о земле, в то время как глаза его презрительно смотрели на море, катящее мимо… Кому-то море – горечь, тому, кто любит его, – романтикам, а кто-то к морю – с горечью, те – классики. Грансай принадлежал к последним, и океан, зная это, темнел меланхолией, а граф Грансай улыбался приближающимся четким пределам нового континента.

По возвращении в Америку Барбара Стивенз, Вероника, Бетка и ее сын, в сопровождении мисс Эндрюз, обитали во владениях Барбары посреди пустыни, близ Палм-Спрингз. Там, вокруг их дворца-асьенды, ничто не напоминало о мшистой, регулярной растительности Франции, а было лишь пространство, беспорядочно усыпанное валунами, глядящими в небо пустыми провалами. Барбара почти не выходила из дома, вынужденная исцелять обострившийся сердечный недуг деликатными предосторожностями, Вероника же почти все время была на воздухе, измождая сердце галопом, топча, как говорится, сердце свое конскими копытами, что высекали искры из камней, кроша их в куски грубого турмалина и пугая величественных царственных ящериц, мягких, как «сердцевина полированных турмалинов», и те проскакивали невредимые меж игл старых кактусов, раненых в бок. Ежевечерне эти кактусы собирались в компании смерзшихся жестов «viae crucis» и «сошедших с креста», вырисовываясь оттененно закатными агатами.

Вероника скакала на своей гнедой лошади, склонив округлый лоб угрожающей волютой упрямства, а перламутровый пинцет ее бедер сжимал животному бока и сплавлялся с ними в жемчужном единстве пота кентавра. Так она и жила, выезживая свою химеру и храня совершенную верность образу «человека с сокрытым лицом», а между темной, сырой глубиной подвала в доме на набережной Ювелиров, где они узнали друг друга, и обожженным, сияющим грунтом, над которым конь ее нетерпения вздымал надежду, была лишь пустыня, героическая засуха любви. Еженощно созвездие из трех бриллиантов креста, что она отдала ему, дрожко являло себя в небе. В каких широтах плыл сейчас к ней этот крест? Ибо в нерешительностях сердца ее сиял он по-разному. Всей своей целительной слюной, высушенной жестоким испытанием скачки, Вероника стирала следы шрамов, иссекавших лицо ее героя, один за другим, чтобы скорее оно освободилось от защитных объятий шлема – и вскроется он, как яичная скорлупа. И тогда он явится к ней без единой стигмы, кроме достославных. (Галопом, галопом, галопом! Бред галопа, шпоры, седла целомудрия, горечи и ветра – всё хлестать!)

Две завесы вскоре поднимутся над далеким горизонтом трагической Вероникиной жизни. Первая черна, на ней надпись: «Нет ничего вернее смерти». То завеса оплакивания ее матери – Барбара умерла от сердечной болезни через месяц после прибытия в Америку. Вторая из завес – чистый белый стяг, он сильно пах сандалом, и на нем читались четыре греческие буквы, начертанные переплетением вышитых цветов: «IMHN» , что означает девственность . Сия завеса опустилась пред фонтаном, дабы скрыть то, что за нею, а там была Вероника, и порванная вуаль ее – на теле этого фонтана в человечьем обличье Адониса. В припадке застенчивости и девственной скромности Вероника расцарапала и раскровила его лицо, и он теперь таил его в стыде, под маской двух миртовых ветвей.