Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 61

За двадцать три дня от Касабланки до Буэнос-Айреса граф Грансай почти полностью забыл не только о своих остросюжетных конспиративных приключениях и интригах, которые только что пережил, но и о самой войне. Не в силах ясно видеть сквозь непроглядный туман своих будущих политических действий и с причудливым абсолютизмом, свойственным во всяком случае его увлечениям и воздержаниям, граф решил изгнать из памяти все, что могло доставить ему хоть малейшее неудовольствие, при этом ловко оставив прореху терпимости к явлениям приятным.

Так, вопреки обещанному себе восстановительному бездействию, каникулам «вегетативной амнезии» в чистилище ума, он вскоре оказался под безжалостной атакой миражных привязчивых проявлений своего либидо, слишком надолго отложенных из-за взрывоопасных рисков повседневных дел, кои ныне внезапно прекратились. Ум Грансая с готовностью стал жертвой и «пажитями» для множества перемежающихся угрюмых фантазий – прозрачной гальки тех же возвышенных лейтмотивов колдовства внушения и овладения суккубами, монотонно катаемой волнами по песку, словно ради совершенства шлифовки… тусклые камешки, что зеленеют, как старые сверкающие страсти, восставшие из праха забвения… Все подлинные или вымышленные воспоминания его чрезмерных любовных переживаний, рассыпанные в беспорядке на полудрагоценном пляже его жизни, его либидо теперь собрало вместе и сложило в величественную переливчатую вазу его сибаритского эгоизма, в которой он хранил сокровище тайного удовольствия. Постоянством и искусностью мелких ударов молота и резца своей мании и извращенного воздержания Грансай мог по желанию извлекать новые, все более и более будоражащие волшебные вспышки, обретаемые, впрочем, ценой потери мозговой сетчатки, зрительной мякоти и внутричерепного вещества.

Будто последний быстрый поцелуй Сесиль Гудро, вопреки драматическим обстоятельствам расставания, произвел столь смущающее действие, так возбудил и обострил все его чувства, до самой глубины, что в памяти у него мальтийская история, столь напитанная эмоциями, превратилась в скудную паутину, покрытую пылью, с тремя черными зловещими пятнами погибших спутников – все трое похоронены, так сказать, в темном углу хлева, где дремали ручные звери его политических инстинктов, – в этой памяти неожиданный поцелуй Сесиль Гудро был все еще жив, ощущение теперь куда более подлинное, нежели в миг, когда он был пережит. Словно всякий раз, когда из-под серых вуалей, упавших ей тогда на лицо, призывал он образ Сесиль, ей подвластно было, времени и расстоянию вопреки, освежать ожог, причиненный его желанию, неким незримым языком, быстрым, пылким и по-змеиному холодным. Как мог Грансай подозревать подобное? Столько долгих вечеров провел он, болтая с Сесиль, один на один, без каких-либо иных свидетелей, кроме четырех голов медвежьих шкур, укрытых атласом благодушной атмосферы ее опийного притона, и всё – и ни единая искра плотского вожделения не пролетела по частенько засушливым холмам его продолжительного воздержания.

Сесиль ныне виделась ему облеченной свойствами, сочетающими бесконечно притягательные оттенки злонамеренности и патетики. Часто представлял он, как она, с ее безупречно красивыми ногами, появляется, молчаливая и покорная, из мест, где происходили его самые гностические воображаемые оргии и вакханалии, и нередко на пике этих бурных сцен именно лик Сесиль, изящно полускрытый серым, в последний миг заменял привычный – достопочтенной леди Чидестер-Эймз, коя до сих пор была человеческим воплощением неких фавнов с безупречными ногами и двусмысленными телами гермафродитов, укрытых мягким, блестящим мехом.

Золотую узду взбалмошной кавалькады его похоти, запряженной катающимися в грязи пантерами его извращенности, теперь держала Сесиль Гудро, но одно-единственное созданье, казалось, напротив, отделяет себя от этой его части, столь истерзанное низменным алканьем, одно-единственное созданье, всякий раз восстающее все триумфальнее из каждого следующего испытания его все более требовательного желания, одно-единственное созданье, теперь казавшееся ему полубожественным – Соланж! Соланж де Кледа, проложившая к нему путь через все преграды его гордости, вооруженная лишь достоинством и красотой нагого образа, прошедшая сквозь глубокие, тернистые пропасти, отравленные гадюками возмутительной несправедливости презрения, в кою граф попытался заточить ее. Да! Он более не скрывал от себя – с тех пор, как взошел на этот корабль, и его дух, так долго сосредоточенный на трагедии страны, теперь вновь имел досуги заняться Соланж, – осознал глубокое искреннее раскаяние за свое бесчеловечное, суровое и безжалостное поведение по отношению к единственному существу, кое, он знал, обожало его со всепоглощающей страстью.

Соланж де Кледа! Теперь он видел ее совершенным, прозрачным фонтаном Людовика XIV, в котором все свойства ее натуры архитектурно перевоплотились в драгоценные металлы, и их «оседлал» ее дух, и они же служили ей и украшеньем, и пьедесталом. Он смотрел на нее – и ее не видел: выточенные из небесной геометрии, в прозрачности ее видны были только «шелка» хрустального кристалла ее души. Но если из-за своей прозрачной чистоты дух Соланж казался ему все более недостижимым чувствам, все, что можно было бы назвать украшением «ее фонтана», более не казалось ему столь же светлым и добродетельным. Напротив, каждый листок ее скромности и каждая гирлянда ее изящества, вырезанные с величайшей точностью и искусностью, как у редкого ювелирного шедевра, так, что скульптурные детали, изысканно выполненные в матовом металле оправы, лишь оттеняли гладкую незамутненную кристальность сосуда, размещенного в сердцевине ее глубинной сущности. Какую беспощадную и незаслуженную строгость он ей выказал! Она хотела за него замуж? Что в том дурного, если желанно исключительно по страсти? Чего бы сам он ни сделал ради того, чтоб иметь хоть гран власти над душой своей страны, коя – быть может, чтобы наказать его за гордыню, – в отместку подвергла его равной несправедливости тиранических печалей изгнанничества!