Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина Страница 55

Потом откуда-то сверху до него донесся шепот, стелющийся, как дым.

— Моя покойная жена любит вальсировать, — горестно прошелестел с небес старческий голос.

Угадав присутствие безумца сверху, Суханов с опаской задрал голову, наполовину ожидая, что в лицо ему вот-вот полетит пылающая газета; но все было тихо на балконе девятого этажа. Ему сделалось не по себе, и он уже повернулся, чтобы уйти в квартиру, когда грустный голос заговорил снова:

— Она умерла сорок семь лет назад. А к вальсу пристрастилась в Париже. В ранней юности, до революции, ездила туда с родителями. Там мы и познакомились. Она до сих пор щебечет по-французски как ангел, а когда пьет шампанское, складывает губки, словно для поцелуя. Сегодня мы празднуем ее рожденье — ей исполнилось девяносто.

Слова плыли вниз — неторопливые, шуршащие, надломленные, как отмершие листья исполинских, невидимых глазу небесных деревьев, и Суханов вдруг почувствовал, что странно тронут.

— Простите, — мягко окликнул он. — Вы это кому говорите, мне?

— Да нет, никому, — ответил тихий голос после паузы. — Но коли есть охота, слушай. Может, ты и в самом деле никто. Как, кстати, и большинство людей. Держат меня за сумасшедшего, а я среди них — единственный в здравом уме. Что у них за жизнь: рутина, серость, а со мной такие чудеса случаются, такие приключения — куда там! Вот, например, на этой неделе прогуливались мы с женой по набережной Сены. Над Нотр-Дам светила полная луна, а жена и говорит…

Голос неожиданно умолк, словно перехваченный рыданием. Суханов представил себе старичка с обезьяньим лицом, примостившегося где-то в темноте у него над головой: возможно, глаза его были закрыты, чтобы он мог яснее видеть свои безумные грезы; а возможно, он вглядывался в эту русскую ночь, с ее угрюмыми домами, мигающими огнями фонарей, заброшенными церквями, студеными звездами и всеми этими бесполезными, сорвавшимися жизнями, как и его, сухановская, жизнь, — жизнями, пробиравшимися в эту минуту по лунным тропам сквозь тысячи страшных снов, — и сердце его сжалось от невыразимого сострадания.

— Париж — это еще что, — вздохнул приглушенный голос. — У меня и получше истории есть.

И старик заговорил, заговорил о минувшем, а скорее о том, чего и в помине не было, и его размеренный голос полнился безнадежным спокойствием тех, кого уже давно не слушают. Рассказывал он про то, как они гнали коней по апельсиновым рощам Андалузии, и как декламировали Вергилия под звездным небом среди руин Колизея, и как танцевали под золотые звуки Штрауса на палубе яхты, что пересекала ярко-винное Средиземное море, направляясь к какому-нибудь забытому людьми островку богов, — вечно вдвоем, он и его покойная жена, навсегда омытые призрачным сиянием Елисейского блаженства; и, по мере того как стариковский шепот растекался над спящим городом, Суханов мало-помалу отдавался течению собственных мыслей. Боль от того, что он едва не потерял Нину, смешиваясь с радостью от ее чудесного обретения, со странной настойчивостью отдавалась по всему его существу, а слова из перехваченного письма — «твой муж никогда не умел любить» — ложились на душу смутной тоской, и он никак не мог о них забыть, несмотря на то что относились они к кому-то другому.

Воздух уже наливался бледным светом, когда печальный шепот с небес постепенно растаял в утомленной, бессловесной дреме. Анатолий Павлович покинул балкон, достал из стенного шкафа дорожную сумку и прошелся по комнатам, собирая рубашки и носки. Вскоре после полудня он выехал на дачу.

Дорога заняла почти два часа. Поднимая время от времени взгляд, Суханов с заднего сиденья неизменно видел мелькавшие в зеркале необычно воспаленные, мрачные глаза Вадима. Всю поездку они молчали, если не считать редких дорожных указаний — Суханов давно не бывал на даче, и Вадим подзабыл туда путь. Вырвавшись из суматошного центра старого города, с его пыльными бульварами, незрячими окнами булочных и обшарпанными особняками, они поехали бесформенными районами, где унылые многоэтажки произрастали серыми скопищами среди неухоженных пустырей; потом Москва стала уноситься назад все стремительнее, расстояния между домами увеличивались, и вдруг как-то сразу, даже не отделенные запятой, начались луга, взятые в скобки полыхающих рябин, кое-где отмеченные восклицательным знаком покосившейся колокольни или отточием обветшалых изб, — и вся поездка теперь виделась Суханову одним предложением, бесконечным, неупорядоченным, сбивчивым, и, думая о Нине — о девушке, которой она когда-то была, о женщине, которой она стала, — он едва успевал следить за всеми придаточными этого предложения, а потому немало удивился, когда автомобиль свернул с очередной проселочной дороги и впереди долгожданной точкой встала его дача.

Суханов расправил плечи, выдохнул и, выбираясь из машины, распорядился, чтобы Вадим приехал за ним на следующий день, часа в три-четыре. «Волга» по ухабам тронулась в обратный путь, а он распахнул калитку в высоком деревянном заборе и под истошный лай задыхающегося от жира соседского пуделя Коко двинулся вперед по извилистой дорожке.

Здесь, в деревне, лето остановилось как зачарованное. Воздух был напоен сочным запахом свежескошенной травы и полуденным стрекотом сонных кузнечиков; под яркой, фаянсовой синевой неба реяли отяжелевшие от меда шмели; в садовых деревьях шелестел ветерок, обнажая светло-зеленый глянец антоновских яблок в темно-зеленом волнении листвы. Склоняющиеся по обеим сторонам дорожки ветви цветущего шиповника роняли ему к ногам красные и белые лепестки, чей сладкий густой аромат неожиданно вызвал в памяти восхитительный чай, который изредка заваривала из плодов шиповника Валя. Еще несколько шагов — и сквозь пестреющую от солнца крону молодого дуба проглянули белокаменные стены дома, напоминая пропитанный светом и цветом этюд кого-то из импрессионистов. Размахивая сумкой, словно нетерпеливый мальчишка, он взбежал на крыльцо.

Дверь была приоткрыта; он вошел — и сразу ее увидел. Сидя у открытого окна застекленной веранды, она листала какой-то художественный альбом и ела сливы из стоящей перед ней керамической плошки; на блюдце возле ее локтя поблескивала горка сливовых косточек. Мягкий предвечерний свет, который просачивался сквозь трепетный багрянец дикого винограда, придавал ее коже золотистое сияние вермеерского портрета. Заслышав его торопливые шаги, она подняла голову, и он заметил, как у нее меж бровями вдруг появилась легкая морщинка, исчезнувшая, впрочем, также мгновенно.

— Толя, — проговорила она, вставая.

На ней была свободная кофта поверх старой юбки по щиколотку, черной, с узором ярких вишен, — обычно в этой одежде она возилась на своем огородике за домом.

— Ты неважно выглядишь, — сказала она, подходя к нему. — Как ты себя чувствуешь?

Она встретила его без улыбки, но все в ней — ее слова, движения, звуки голоса — было исполнено такой умиротворяющей нежности и теплых тонов, что он с трудом сдержал слезы облегчения.

— Я… я и сам не знаю, — ответил он. — Вроде голова побаливает. Но это ерунда.

Она положила свою прохладную ладонь ему на лоб; кончики ее пальцев хранили запах фруктов и земли.