Абраша - Александр Яблонский Страница 35

Когда же он свернул на Неву, промозглая плотная масса буквально обрушилась на него, согнула, чуть не повалила, он ухватился за водосточную трубу, чтобы не упасть. Редкие прохожие, с трудом переставляя ноги в валенках, бурках, ботах, довоенных ботинках с калошами, мужественно преодолевая встречный ветер или отчаянно пытаясь не поддаться его мощным порывам, не обращали на него никакого внимания, и это было понятно и естественно: какое кому дело, разводится ли он, женится или просто так вышел пройтись, подышать свежим воздухом и вглядеться в смутные очертания туманной Петропавловки. Никому не было никакого дела, плохо ему или хорошо. А ему было плохо. Сам развод приводил в отчаяние… да и вообще… и вообще – очень было муторно на душе, ибо не понимал он, как это случилось, что два еще совсем недавно таких близких родных человека в одночасье стали чужими, чуждыми, напряженно-отчужденными. И не понимал, дурно ли он поступил, что не предпринял еще одну попытку пробиться, поговорить, достучаться и понять, но закрылся, замолчал, упиваясь своей гордыней, лелея ее, мучаясь ею и не желая, да и не будучи в силах ее преодолеть. И, теряясь в догадках, безуспешно пытаясь понять, что есть «дурно», а что есть «праведно», и есть ли разница между праведностью и порочностью применительно к его ситуации, к его существованию в этом мире, к его жизненным принципам и жизненной истории, с учетом его характера и ее поведения – непонятного, необъяснимого, и, вместе с тем, естественного – а у нее всё было естественно, искренне, безальтернативно, – мучаясь перед дилеммой: войти в парадную с надписью «ЗАГС» или пройти мимо, а если пройти мимо, то будет это проявлением мудрости, или мужества, или трусости, или… впрочем, «зайти» или «не зайти» уже не имело значения, так как позади были и объявление в газете, и суд, оставалась лишь последняя формальность – но… но без нее развод был недействительным, – скользя и спотыкаясь о подтаявшие ледяные наросты, казалось, оставшиеся со времен блокады, хотя прошло уже три года и три раза весенние потоки смывали их, а летнее солнце трижды высушивало малейшие выбоины всё перевидавших мостовой и тротуаров, борясь с ветром, сыростью, самим собой, закусив нижнюю губу и придерживая рукой шарф на шее – у него ко всему прочему болело горло, – преодолевая всё это и многое другое, что бушевало в его сознании, в его сердце и еще где-то – непонятно, где, но очень ощутимо – болезненно, преодолевая всё это, дошел он до парадной и – вошел, не останавливаясь, без колебаний – вошел.

Там было сыро, сумрачно, пыльно, холодно, пахло жженой бумагой. Она уже ждала его, пряча лицо в видавшую виды, чудом пережившую блокаду чернобурку, согревая себя своим дыханием. Они поздоровались: «Привет». – «Ну, привет». – «Пошли?» – «Пошли».

Пошли.

Пожилая женщина с морщинистым смуглым лицом, быстро всё оформила. Да и что было оформлять? – Детей нет, имущества нет, претензий нет, ничего нет – будто и не жили. Только в самом конце, прощаясь, она встала из-за стола, одернула свою выцветшую гимнастерку, вынула из пепельницы недокуренную папиросу, размяла ее тонкими пожелтевшими пальцами и, глядя в сторону, низким, хриплым, прокуренным голосом сказала – процедила: «Зря вы это… Фронтовики…»

На улице они быстро попрощались, и он уже направился в сторону Литейного моста, как вдруг резко обернулся, сделал пару шагов назад, посмотрел на нее, сказал: «Я всё равно люблю тебя». – «И я». – Она прижалась к нему и заплакала. Так и стояли на ветру. Прохожие, сгибаясь под порывами ветра, неслышно обходили их и исчезали в сырой вьюжной круговерти. « Дзинь – дзинь – дзинь…»

Потом они виделись дважды. Один раз он забежал в их бывшую комнату забрать оставшиеся книги, другой раз забежал… просто так. Ноги сами принесли. Они даже попили чаю. Поговорили… ни о чем. Правда она попыталась что-то сказать, кажется: «Может, попробуем еще раз», но у нее получилось так тихо, что он и не слышал… наверное… Оба раза он незаметно оставлял под кружевной салфеткой немного денег, она делала вид, что не замечает, хотя знала, что это у нее плохо получается, и он всё понимает и замечает, а он, понимая ее, ей подыгрывал, тоже делая вид… Они оба понимали друг друга – научились…

Больше они никогда не встречались.

Через много лет, незадолго до своего конца, он оказался буквально в двух шагах от ее могилы, его взгляд даже скользнул по выцветшей надписи на скособоченном деревянном кресте с ее инициалами и ее – его фамилией, но он не разглядел, так как было написано чернильным карандашом неразборчиво, надпись – размыта, к тому же моросило, да и не до того было – провожал он тогда в последний путь своего нового друга – бывшего московского студента, умного, талантливого, симпатичного, которому так хотелось перед смертью перечитать Тургенева – «Дым»…

Впрочем, это будет еще не скоро. А тогда он знал, что жизнь его кончена.

Через несколько месяцев после развода он поехал отдыхать. Это будет его первый настоящий отпуск с 40-го года. Он бы не поехал, но мама забожилась, что умрет, если он ее не послушает и не поедет куда-нибудь на юг, подлечить легкие и, главное, нервы. Лучше, конечно, в Крым, но там всё разрушено… Сотрудники посоветовали в Лоо – тихое дешевое местечко недалеко от Сочи. Поехал.

Поезд пришел рано утром. Поселок еще спал. Рядом на путях стоял встречный товарный состав – нескончаемая вереница нефтяных цистерн, пролезая под одной из них, он ударился головой о какую-то железяку, выронил свой фанерный чемоданчик, вещи чуть не рассыпались. Короче, настроение было поганое, к тому же он не выспался, так как в вагоне было душно, соседи на нижних полках шумно играли в карты и громко, хотя и неуверенно обсуждали, насколько стало лучше жить после отмены продовольственных карточек, за перегородкой всю ночь плакал ребенок, и, что скрывать, муторно было, всё время муторно…

В маленьком деревянном сарайчике, обозначавшем здание вокзала станции Лоо, он оставил свой чемодан – камеры хранения, конечно, не было, но была каморка, совмещавшая в себе функции кассы и кабинета начальника станции. Там же милая пухлая хохлушка в красной начальственной фуражке подсказала ему, что снять комнату поблизости, то есть относительно недалеко от моря, можно либо у Савченко – там чисто, спокойно, вид красивый, но дерут они безбожно, либо у Тамары. Но Тамарка, во-первых, пьет, мужиков любит и нечисто у нее в том плане, что и «клепсануть» могут, хотя с ней можно и сторговаться – хохлушка хитро посмотрела на него и подмигнула. Можно, конечно, поспрашивать у самого моря, но там дорого, сыро, грязно, на горе же «всё свободно», но туда «вспотеешь шкандыбать».

Он пошел к Савченко – перспектива торговаться с Тамаркой или «шкандыбать» его не прельстила. По пути он зашел сначала в один дом, соблазнившись картонной вывеской «сдается харошая комната НЕдорого». Однако до самой «харошей» комнаты он не дошел, так как запахи, ударившие в нос, как только он очутился во дворе дома, убедили его, что «недорого» – это еще далеко не всё. Затем его остановил очень приветливый мужчина, предложивший зайти к нему в дом: «лучше, дорогой, не найдешь, почти даром» и сделавший неловкую попытку то ли обнять его, то ли направить в нужном направлении. Было начало восьмого. «Когда же он успел… Или это у него со вчерашнего?..». Короче, продолжая отмахиваться от преследовавшего его амбре, он решил больше не испытывать судьбу и идти прямо к Савченко.