Абраша - Александр Яблонский Страница 36

Он поднимался вверх по Нагорной улице не торопясь, потому, что дышать стало трудно, сил не было совсем – он и в Ленинграде в последнее время еле передвигал ноги, да и дорога его окончательно утомила. Главное же, запахи уходящей ночи – табака, ночных фиалок, лавровых листьев, цитрусовых, последние мгновения свежего раннего утра – солнце еще не вышло из-за горы, но предчувствие полуденного зноя уже давало о себе знать – всё это было настолько непривычно, волшебно, завораживающе, что торопиться не было никакой возможности. Однако не наслаждение свежестью раннего июльского утра владело им, а желание поскорее вытянуться на прохладной чистой простыне, хорошо бы на улице в тени виноградных лоз или под пальмой, в уютном доме, где он недорого снимет комнату, там он выспится и пойдет на море, а потом на базар, а потом…

Из-за угла улочки стремительно появилась коза, а за ней девочка лет четырнадцати. Она резко остановилась, увидев незнакомца, поздоровалась, представилась: «Здрасте, я – Галя» – и побежала дальше. Где-то запело радио: « Едут, едут по Берлину наши казаки ».

Савченко были дома. «Типичные куркули», – подумал он, взглянув на эту колоритную пару – они пили чай на террасе, когда он вошел в их сад. Так могли пить чай, наверное, старосветские помещики, но эти двое никак не походили на помещиков в его понимании. Темно-серый загар людей, проведших бóльшую часть жизни в поле, покрывавший руки по локти, лицо, включая только надбровные дуги и верхнюю часть шеи, обветренные морщинистые лица, кряжистость, ощутимая даже в посадке, движениях рук, повороте головы, взгляд исподлобья – всё это выдавало крепкую крестьянскую закваску. Дом и впрямь казался чистым, светлым, просторным. Плотный навес из виноградных листьев надежно прикрывал двор от лучей солнца и, наверное, несильного дождя. Пол – зацементирован и, видно, только что полит. Во всем ощущались добротность, порядок, достаток – сразу пахнýло довоенным временем. Без долгих расспросов, только взглянув на его лицо – лицо не просто северянина, много лет не видевшего настоящего солнца, но – ленинградца, явно пережившего блокаду, – хозяева заявили, что одиноким они не сдают, только семейным, у них уже живет одна семья, тоже, кстати, из Питера и еще одни приедут из Москвы – они каждый год до войны приезжали, потому что кто у них хоть раз побывал, тот всегда возвращается, так как у них хорошо – это видно невооруженным глазом, и прямо «картина Айвазовского», если смотреть отсюда на море – а «картина» была действительно чудесная, – и он вернется обязательно, потому что ему не может здесь не понравиться, и, хотя они одиноким не сдают, а он ведь одинокий, – это сразу видно, «не отпирайтесь», да он и не отпирался, ибо, действительно, был одиноким, разведенным мужчиной, – но ему сдадут, ежели он заплатит за двоих, так как у них комнаты для семейных и вообще-то рассчитаны на троих, у них специально приготовлены раскладушки, но с него, как исключение, возьмут, как за двоих, или подселят кого – непьющего и одинокого, как он. Говорила женщина – ей было за шестьдесят с гаком, говорила спокойно, уверенно, без пауз, на одном дыхании, не давая вставить ему слово, и было видно, что она привыкла так говорить, да и заслужила право так говорить, ибо весь этот нехитрый достаток, та бросающаяся в глаза добротность, надежность и обеспеченность их дома были результатом работы ее рук, как и рук ее мужа, результатом долгой и трудной жизни, в конце которой они, наконец, заслужили относительный покой и благополучие. Ее муж сидел, склонив голову, разглядывая свои большие потрескавшиеся ладони, широкие коричневые от загара и несмываемой въевшейся земляной пыли запястья, периодически поглаживая свой бритый череп и с хитрецой поглядывая то на свою жену, то на приезжего. Казалось, что он с первого мгновения понял, что этот молодой мужчина с мертвенно бледным городским лицом, грустными глазами, синими подглазьями и вежливыми манерами у них не задержится – не тот достаток, монолог супруги не имел смысла – пустая трата времени, но он, по привычке, с ней не спорил и не прерывал ее. Так и случилось: лицо ленинградца вытянулось при последних словах монолога, в которых «картина Айвазовского» и все прочие удобства обрели осязаемую цену. Не ожидая словесного выражения эмоций, овладевших бледнолицым пришельцем, хозяин, пряча ухмылку в густые рыжие с проседью усы, занялся конкретикой, выясняя ситуацию на квартирном фронте. Молодой человек ему явно понравился. «Что происходит у Саркисовых?». – «Там всё забито», – не меняя интонации и ритма, ответила жена, «А у Прасковьи?» – «В запое». – «У жидовочки?» – «Там своих полна коробочка». – «Что, опять родила?»… Имена сыпались, как лисички из лукошка, надежда вытянуться на прохладной простыне под пальмой таяла. «А что за домик напротив, такой чистенький? – подал, наконец, голос курортник. Голос неожиданно оказался глубоким баритоном. Савченко с интересом взглянул на гостя.

– Вы блокадник?

– Да, а что?

– Там не сдается, – вставила хозяйка. Старики переглянулись.

– Ну, может, блокаднику она и сдаст.

– Она семейным не сдает, не то что холостякам.

– Пусть попробует, – «Тарас Бульба» широко улыбнулся.

– Бесполезно. Она с норовом, крутая…

– Значит, так, питерский, иди, скажешь, что мы прислали. Может, сразу и не выгонит.

Он вышел на улицу, солнце уже припекало. «Неужели придется идти к этой Тамарке, – с ужасом подумал он. – А-а… попытка – не пытка», – и отворил калитку дома напротив.

Дворики были похожи. Зацементированная дорожка только что вымыта – «это у них заразное, что ли», плотный навес «изабеллы» давал густую тень, с моря тянуло ветерком, так что жара не ощущалась. Домик был маленький, чистый снаружи, во всяком случае, белый – мазанка. Дорожка свернула налево, и он уткнулся в чьи-то колени. «Неужто повесился?», – оторопел он на секунду и сразу понял, что колени – женские, что женщина в легком халатике стоит босиком на стремянке, он поднял голову… Лучше бы он этого не делал.

Нечто мегерообразное женского пола свалилось на него, сотрясая чем-то мокрым – полотенцем или, скорее, наволочкой, обрызгав лицо; от неожиданности он отпрянул, но споткнулся и упал бы, если бы не ухватился за ее плечи. Она оттолкнула его, халатик распахнулся, он обомлел, но мужественно устоял.

– Я не хотел…

Назвать приветливым ее лицо было бы затруднительно, свои эмоции она не скрывала, сформулировав их весьма определенно:

– Чтоб ты сгорел…

– Так я не хотел…

– Чего надо?

– Так я…

– Не сдается.

– Меня Савченко…

– Не имеет значения.

– Они сказали…

– Пусть они и сдают.

– Что ж мне делать?

– Ваши проблемы.

– Нельзя быть такой злой.

– А ты поучи.

– Да нет уж, бесполезно.

– Вы что, хамить?..

– Да успокойтесь. Я ухожу.

– Ну и уходите. Врываются тут…

– Я просто спросить зашел. Я не виноват, что вы на стремянку влезли.