Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий Страница 32

Неужели это я склонялась над умирающим человеком, хладнокровно шарила по карманам, шептала на ухо издевательские слова? Неужели это я убила его – убила намеренно, прекрасно осознавая это свое намерение? Неужели это я испытала то странное чувство, от воспоминания о котором у меня и сейчас перехватывает дух и непроизвольно напрягаются мышцы, – чувство радости, чувство охотничьего торжества, счастье удачливого убийцы? Неужели это была я, Саша Романова?

После бойни в квартире № 31 я еще могла уговорить себя, еще могла поверить в то, что эти смерти не связаны напрямую со мной. Или, точнее, что алкашей убила не я. Да, я скомандовала этим троим сдохнуть, и они немедленно сдохли, но «после» еще не значит «из-за». Допустим, я скомандую солнцу скрыться вечером за горизонтом – что же, это делает меня причиной заката? Нет, объяснение происшедшему следовало искать совсем в другом месте – более естественном и простом. Люди не умирают от того, что кто-то мысленно приказал им умереть – такого не бывает даже в самых фантастических сказках. Хватит, довольно глупостей!

– Хватит! – говорила тогда я-умная своей глуповатой двойняшке. – Прекрати уже приписывать себе какие-то сверхъестественные способности. Глянь в зеркало: кого ты там видишь? Кругленькое личико в кудряшках, нос картошкой, в глуповатых карих глазах – растерянность и страх. Эта физиономия, по-твоему, похожа на облик могущественной ведьмы-колдуньи? Эти зрачки способны кого-то загипнотизировать? Этот голос способен командовать кем-то? Да твоих команд даже Бима не слушается, если они не подкреплены колбасой! А тут даже колбасы не было – вернее, бутылки. За бутылку-то эти ханыги еще, может, что-то сделали бы, но так, задарма…

– Отчего же они тогда умерли? – следовал робкий вопрос от меня-глуповатой. – Почти как в сказке: жили несчастливо и умерли в один день…

– Вот видишь?! – выходила из себя я-умная. – Видишь?! Ты ведь понятия не имеешь, как они жили. Не умеешь, а судишь: несчастливо! А может, они как раз были очень даже счастливы. Ну, по-своему, по-ханыжному… Не суди о том, чего не знаешь – слыхала о таком правиле? Вот и тут не суди. Отчего они умерли… Милиция разберется! У милиции сыщики, у милиции эксперты, как по телевизору. Следствие ведут знатоки. Ты, может, знаток? Да из тебя знаток, как из козы зебра. Вот и не лезь рассуждать о причинах. Поняла, дура?!

– Поняла.

Что ж, в этих доводах и в самом деле было много логики, так что неудивительно, что они меня убедили. Тем более, что вскоре мне стало не до того – в голове завертелись иные мысли, иные заботы: Кавказ, Лоська, сессия… Да-да, сейчас трудно представить, но в те дни я почти начисто забыла о квартире № 31. Даже первая встреча с Павлом Петровичем Знаменским не слишком сбила с меня эту странную забывчивость. Хотя, почему странную? Это ведь так естественно, что мне не хотелось возвращаться к тем событиям, заново переживать тот ужас… Вполне возможно, что если бы не последний допрос, я так бы ни разу и не вспомнила об этом. И вот… и вот случилось то, что случилось.

В то воскресное утро накануне отъезда на Кавказ оперуполномоченный Знаменский в пух и прах разбил мои «умные» доводы. Милиция таки разобралась – в точности, как я и предполагала. Были опрошены свидетели, призваны на помощь эксперты, подняты старые дела, составлены версии. Вот только результат оказался иным – не таким, какой мне хотелось бы видеть. Как там сказал покойный капитан? «Семидесятитрехлетний старик-сердечник с дрожащими руками и больной печенью, да еще и в состоянии алкогольного опьянения, не мог провернуть такую высокопрофессиональную ликвидацию…» – что-то в этом духе. Иными словами, у милиции не было того естественного и простого объяснения, на которое я рассчитывала. Но тогда какое же объяснение оставалось, помимо сверхъестественного? Никакого.

По сути, Знаменский доказал мне это, как дважды два. Вы и убили, Александра Родионовна, вы, и некому больше… Я, и некому больше.

Когда он сказал это, меня как громом ударило. Не потому, что я испугалась последствий, а потому, что теперь это было произнесено вслух, обозначено словами, а не текучей, неуловимой, ускользающей мыслью. А правда, обозначенная словами, становится фактом. Я – убийца.

Сейчас, сидя в самолетном кресле, я вновь и вновь прокручивала в памяти тот момент. Помню, я огрызалась в ответ на обвинения, которые продолжал выдвигать оперуполномоченный, даже, по-моему, хамила. Но я делала это, скорее, машинально, ведь моя голова была занята совсем другими мыслями. Помню, что какая-то моя часть – по-видимому, глупая – немало удивлялась тому равнодушию, с которым известие о моей преступной сущности было воспринято другой моей частью – по-видимому, умной.

– Я убийца? – недоуменно вопрошала я-глупая.

– Да, а что? – отвечала я-умница.

– Но почему тогда ты так убийственно спокойна?

– Почему убийственно? – ухмылялась она. – Потому, что мы с тобой убийцы…

– Ты что, все время знала об этом? Знала и молчала?

– Конечно. Не хотела пугать тебя, дурочку…

Но в том-то и дело, что я не чувствовала тогда никакого испуга, только удивление. Возможно, я удивлялась самой себе, тому, что только теперь осознала столь очевидную вещь: я – убийца. Если кто и испугался в той полуподвальной комнате, так это, наверно, Знаменский. Видимо, он рассчитывал потрясти меня этой фронтальной атакой, сбить с толку, вынудить к признанию. Меньше всего он ожидал, что я отвечу ему этим рассеянным хамством, почти невниманием. Хотя, если вдуматься – можно ли было ожидать иного? Охотник приложил массу усилий, чтобы доказать смертельно опасному зверю, что тот обнаружен. И вот зверь, признав доказательство верным, выбирается из своего укрытия и, не обращая внимания на охотника, начинает отряхиваться, разминаться, вытаскивать колючки из страшных своих лап. И тут охотник вдруг осознает, что роли поменялись. Что теперь охотником стал зверь, а он, со всеми своими папками и милицейскими «газиками» – жертва. Что пока на него еще не обратили внимания, но ключевое слово тут «пока»…

Думаю, поэтому Павел Петрович так спешно свернул допрос, убрал папки в портфель и стал уходить с моим паспортом в кармане. Он инстинктивно почувствовал исходящую от меня угрозу. Он убегал, спасался, хотя и не мог признаться в этом даже себе самому. Это его и сгубило – инерция прежнего статуса. Бедняга никак не мог смириться с тем, что теперь он уже не хозяин положения. Скорее всего, о паспорте он просто забыл, а иначе отдал бы его мне по своей инициативе. Но когда я бросилась за ним, когда стала упрашивать его, всем своим видом демонстрируя критическую важность этой своей просьбы, Знаменский забыл об опасности. Я снова была униженным просителем, жертвой, полусумасшедшим студентом Раскольниковым, а он – облеченным властью чиновником, охотником, царственным Порфирием Петровичем. Он видел в моем несчастном паспорте даже не паспорт, а шанс – шанс вернуть нас обоих в прежнюю, такую удобную для него ситуацию.

Ох, с каким низкопробным садистическим наслаждением смотрел он тогда на мое умоляющее лицо! Смотрел, не понимая, что я прошу не за себя, а за него. Что на весы брошена не моя, а его жизнь. На весы? На какие весы? Я и не думала ничего взвешивать. Мне ведь только что доказали, что я – убийца. Можно ли было рассчитывать на иной исход?