Последняя треть темноты - Анастасия Петрова Страница 31

— Да. Тот, кто испытывает ненависть и желание убить ближнего своего, виновен перед Богом и должен очистить совесть свою покаянием.

— Это-то мне и было нужно, — сказал Гантер и, промахнувшись, плеснул кипятка себе на ноги.

* * *

На острове Шато растительность была совсем не такая, как в Кэсе: фикусы, фиги и бананы, сапотиловые вечнозеленые деревья с пирамидальной кроной; казуарины с хвощевидными веточками и плодами, напоминающими крылатый орех; филаосы и бальзовые деревья, из которых однажды Тур Хейердал и его единомышленники сделали знаменитый плот Кон-Тики, и приплыли на нем по Тихому океану к островам Полинезии; красные, белые и розовые гибискусы, пурпурные вьющиеся бугенвиллеи, белые и розовые лавры с цветками-зонтиками, желтые магнолии с ярко-красными семенами, орхидеи.

Жители острова верили в магию каждого растения. Листья казуаринов они приносили домой и раскладывали в спальне — на ночном столике возле кровати, на подоконниках — чтобы духи этого дерева оберегали семейное счастье. Бугенвиллеями женщины украшали прически, надеясь дольше сохранять молодость. Из листьев банановых пальм составлялись букеты для подношений добрым богам, а цветы магнолий отдавали злым духам.

Злых духов чтили так же, как добрых богов, и думали, что зло в человеке и в природе необходимо для равновесия жизни. Со злыми духами старались быть в ладу, не гнали их с порога, не боялись смерти, верили в реинкарнацию, и потому мертвых не хоронили в могилах, а кремировали и прах развеивали над морем. Немногочисленное христианское население острова считало это дикостью.

Иногда Юре казалось — он остался бы здесь навсегда. Здесь его храм, его дом, его двор — тело и дух приходили в гармонию. Но только без Вали. Ее присутствие, словно лишняя спичка в спичечном домике, разрушало идеальную композицию, расплескивало баланс, расшатывало равновесие. За то, что мысли о Вале и сама она, ее потрепанная плоть и до ужаса расхлябанный внутренний мир, вызывали у него одно лишь отвращение, скуку, зевоту до слез и желание швырнуть эту женщину, как тряпичную куклу, с такой силой, чтобы она улетела за экватор — совесть Юру давно не мучила. Но он терялся, когда думал о Саше и чувствовал, как режет где-то в груди от боли — за себя самого. В глубине души он знал, что дочка ненавидит его не просто так — он виноват. Чувства всегда обусловлены, несмотря на то, что иррациональны.

Он был виноват. Только не так, как представляла себе она. Ведь она ненавидела его одновременно за то, что было, и за то, чего не было, за свои страхи и за его страдания. Как он смел страдать! Как он смел превратить себя в бессменного мученика, Сизифа, который не в состоянии, подобно другим людям, перестрадать, словно в нескончаемом искуплении — его истинное призвание. Неужто он не видел красоты природы, не понимал милости судьбы и глупости ежечасного поскуливания?

— Что тут плохого? Здесь ведь рай! — говорила Валя, изнемогая от натуги в напрасных попытках развеселить мужа.

— Да, да… — он принимался удивленно двигать бровями, но ненадолго, затем снова надевал эбеновую маску и уходил в себя.

Спрятавшись на острове Шато, Юра ощутил приятную свободу от материка и всех, кто его населял. Как будто из бани вдруг попал на воздух, на берег прозрачного озера с серыми гладкими камнями на дне и неброскими деревьями на берегу. Сюин как раз прогуливалась по берегу этого «озера» — то есть в белой пляжной сорочке сидела на скамейке у моря. Короткие мокрые волосы были неаккуратно зачесаны назад — наверное, пальцами — и топорщились, как искусственная шевелюра куклы Джуди-негритянки. Маленькое китайское личико выглядело будто выточенным из скалы — завершенным и совершенным.

— А… простите, вы не знаете, куда подевался гавайский бар? Я здесь не был пару лет, что-то не нахожу. Раньше он был прямо на берегу, — Юра развел руками и смущенно улыбнулся, — прямо вот здесь.

Сюин стремительно повернула голову — как птичка на ветке.

— Я здесь впервые.

И вместо того чтобы извиниться за беспокойство, Юра вдруг присел на скамейку рядом с китаянкой, и они безо всякого стеснения разговорились. Сюин рассказала о том, что родилась в Гонконге, но учится в Колумбийском университете на факультете биологии и обожает Нью-Йорк. Юра тоже его любил, и наперебой, взахлеб, они стали сыпать названиями любимых кварталов, ресторанов, джаз-клубов. Оказалось, они оба знакомы со старым аргентинцем Эухенио, организатором джазового фестиваля в Гринвич-Вилладж, и, возможно, на одном из фестивалей в сентябре две тысячи восьмого года были одновременно. Потом Юра без умолку, обволакивающе раскатисто, искрометно и лирично рассказывал о своих поездках по Америке, о смешных неурядицах и неожиданных встречах, о том, как в Массачусетсе у него однажды из машины украли аппаратуру на десять тысяч долларов, пока он вместе с журналистами-коллегами после репортажа обедал в придорожном кабаке. А вместо аппаратуры, похитители, у которых, наверное, чувство юмора полностью вытеснило совесть, засунули в минивэн клетку с дюжиной кроликов: «Представляете, белые, большущие, пушистые!» Юра почти не жестикулировал, не менял позу — как сел нога на ногу вполоборота к Сюин, так и остался — будто завороженный мощными потоками воздуха, ветром восторга, который срывал с сердца паутину и внезапно делал его чувствительным, восприимчивым к будоражащей красоте.

Сюин улыбалась, смеялась порывисто и заразительно, глядя на Юру так, словно его шутки были абсолютно гениальны в своем роде и понятны лишь им двоим — по крайней мере, в данную секунду, сейчас только они одни в мире понимают, почему это так уморительно смешно. И внезапно из ничего, из простых незатейливых слов, но взглядов сосредоточенных и внимательных проклюнулось и набухло, как почки на деревьях, доверие и тепло, о котором люди иногда мечтают, иногда забывают, но которого всю жизнь подсознательно ждут. Сиюминутное воплощение того, ради чего претерпеваются дни и ночи.

Юра подобрал с земли упавший белый цветок плюмерии, Сюин потянулась к нему, а Юра сначала отдернул руку, прижал цветок к груди и только потом позволил забрать, сказал: «Надо было за спину спрятать, чтобы вы не дотянулись». И Сюин захохотала, словно ее здорово разыграли. Именно в этот момент Юра влюбился в нее. Безо всякой причины, на пустом месте, без предыстории, признаний, практически без информации о ней и, конечно, без будущего.

Вечер и ночь они провели вместе, а утром Юра сорвался в Кэс. Сюин просила его остаться, но, упиваясь прекрасной бунинской безысходностью, Юра все-таки уехал. И больше они не виделись.

— Я тоже скучаю по острову. До отъезда наведаюсь, — сказала Валя, тяжело поворачиваясь в постели на бок, подобно тропическому майскому жуку, которого сбило волной, а он упорствует в попытках перевалиться со спинки на брюшко. — Спокойной ночи. Я оставила белье на диване. Дверь мне закрой.

* * *

Для Васи Петрова мир пришел в гармонию совсем не так, как представляла себе Саша. После инцидента с раскрошенным печеньем уже на подъезде к операционной память сначала вернула ногам ощущение скольжения и напряжения всех мышц в попытках удержать равновесие, отдав оставшиеся силы последнего энергетического импульса рукам и их пальцам; затем чувство дрожания во всем теле и небывалого сердцебиения, отдающегося в виски и уши; холодной сырости во рту, как будто вместо слюны там мокрый песок с водорослями; ломоты в спине и в боках, покалывания в груди, тошноты и нестерпимого жара в глазах — вот-вот по нижним векам потечет черная лава древнего спящего вулкана. И ни единой мысли в голове. Только навязчивая песенка: «Сварили горилле картошку в мундире». А под подушечками пальцев рыбий хребет и никаких костей, сплошные жилы, мышцы, нервы, сосуды, железы, артерии, вены, лимфатические узлы, пучки травы и стеблей, рассыпчатая земля, солнце, воздух, небо, чьи-то поцелуи, горячий пульсирующий источник жизни, тромбоциты, лейкоциты, эритроциты и чужое сердце, от страха выпрыгнувшее из груди прямо в горло.