Общество мертвых пилотов - Николай Горнов Страница 30

Вокруг спящего главного корпуса института петляла пыльная дорожка, по которой Беляков исходил столько, что запомнил, кажется, каждую трещинку в асфальте. В этот раз он не стал срезать угол. Ему хотелось побыть еще некоторое время в одиночестве. Голова после взлета на ручном управлении была ватная, зато в теле появилась непривычная и необыкновенная легкость. Такая легкость, что, кажется, оттолкнись от земли и сразу взлетишь над корпусами. Прямо в безоблачное ультрамариновое небо…

Когда Политбюро ЦК КПСС официально объявило о смерти Генсека, Гриша первое время вообще не понимал, что с ним происходит. Поднимаясь на Высоту, он постоянно слышал за спиной знакомое покашливание, в лицах прохожих постоянно видел знакомые черты. И даже шаркающая походка идущего по другой стороне улицы старика казалась ему настолько знакомой, что Гриша не выдерживал и бросался следом. Грише уже начинало казаться, что он сходит с ума…

Перед смертью Генсека они встречались намного чаще. И все эти вылеты слились для Гриши в какую-то сплошную линию, которая состояла из молниеносно коротких встреч с Гольдбергом, необычно толстых конвертов из плотной ткани мышиного цвета, долгих разговоров с главой государства и не совсем приятных возвращений на базу. Настроение Генсека менялось стремительно. Он был то хмур и неразговорчив, то наоборот – подчеркнуто дружелюбен. А в периоды особо хорошего настроения любил прогуляться с Гришей по аллеям очередного осеннего парка. Под подошвами хрустели сухие листья берез и кленов, они неспешно ходили и разговаривали практически обо всем. О жизни, о смерти, о времени, о безвременье, об эмпирической теории познания, о коммунизме. Иногда говорили даже о Ленине и Марксе.

– Нет, я категорически не могу согласиться с английскими умниками! – искренне возмущался Генсек. – Они заявляют, Гриша, что все творческое наследие Маркса – это смесь гегельянства с английскими экономическими концепциями! Кто бы мог подумать, а? Да, Гегель первым заявил, что историческое развитие неизбежно, но ведь он до самой смерти верил, что движением истории управляет какой-то там мистический дух. На само деле Маркс не просто дополнил учение Гегеля, он в корне модернизировал всю его теорию. Именно Марксу принадлежит идея о том, что движущей силой человеческой истории является материя. Понимаешь, Гриша? Материя и только материя! Даже если бы Маркс сделал только это открытие, то и тогда его имя осталось бы в веках…

Гриша, впитавший марксистко-ленинское учение о справедливом общественном устройстве как догму, слушал Генсека не очень внимательно. Диалектические и прочие исторические материализмы, вызубренные им в студенческие годы, не вызывали у него особого восторга. Хотя и отторжения тоже не вызывали тоже. Гриша весьма спокойно принимал постулат о первичности материи и вторичности духа, и материя в роли движущей силы его тоже не раздражала. Вполне устраивала и перспектива, когда от каждого по способностям, а каждому по потребностям. И в изобилие духовных и материальных благ, которое должно неизбежно наступить в результате одухотворенного труда всего общества в целом, он вполне искренне верил. А разве можно было сомневаться в таких простых понятиях? Класс собственников, вне всякого сомнения, обречен на вымирание в ходе социальной эволюции, а прибавочная стоимость, конечно же, должна справедливо делиться между теми людьми, кто ее создает. О чем тут вообще можно было спорить?

В остальных вопросах Гриша соглашался с Генсеком не во всем. И даже пытался возражать, когда речь заходила, например, о задачах фундаментальной науки. Любил Ильич поразмышлять о ее роли в деле построения коммунизма. И даже весьма неплохо разбирался в темах, над которыми трудились советские биологи. Особенно интересовался достижениями в тех областях, которые были связаны с продолжительностью человеческой жизни. Зато к работам иностранных генетиков и биоэкологов Генсек относился с явным пренебрежением. И довольно часто поругивал их за откровенный идеализм.

– Вот, прочел тут на днях, – начинал обычно Генсек ворчливым тоном, и Гриша сразу понимал, что сейчас пойдет критика буржуазной научной мысли. И не ошибался, как правило.

– Ищут они, понима-а-аеш, в геноме спусковой механизм, отвечающий за старение организма. И чего? – В ответственных местах Генсек всегда выдерживал театральную паузу, многозначительно поигрывая густыми бровями. – Физическое бессмертие им подавай. Но никто же, сиськи-масиськи, даже не задается вопросом: а может ли существовать общество из людей, которые живут вечно? Вот ты сам, как думаешь: будет польза человечеству, если отдельный индивид получит возможность вечной жизни?

Гриша в таких случаях мычал в ответ нечто совсем невразумительное: если, мол, с этой стороны посмотреть, то можно сказать по-разному, а если с той, то и совсем даже наоборот. Генсек выслушивал его сбивчивый бред, не перебивая, прокашливался в кулак и к теме бессмертия в следующий раз возвращался не скоро. Почему и зачем он вел все эти разговоры – Гриша тогда не понимал. А теперь, после его смерти, Беляков уже не сомневался – научные дискуссии Генсек затевал неспроста. И вопросы задавал очень конкретные. Видимо те, на которые сам пытался найти ответы. Вполне вероятно, что и темы были как-то связаны с той активной перепиской, которую Генсек вел через Гришу и Гольдберга с американским президентом. Жаль, что правды уже не узнать…

В комнате, не смотря на хорошую погоду, было прохладно. Гриша поежился и взглянул в окно. Серебристых точек в тумане заметно прибавилось. Издалека они напоминали недоделанные кометы – яркое ядро и тусклый длинный шлейф.

– Совсем натовцы с дуба рухнули, – возмутился Гриша. – Всех своих резервистов подняли…

Сделав себе короткую пометку в блокноте, Беляков отхлебнул остывший чай из любимой фаянсовой кружки с отбитой ручкой и опять надолго задумался. Теперь он был свободен от всех обязательств. Вот только такая свобода почему-то не радовала. Даже наоборот. И последняя встреча с Генсеком, как ни странно, запомнилась ему плохо. Словно его внутренний киномеханик никак не мог отрегулировать резкость изображения на экране. Гольдберг тогда не приходил – это точно. Еще Гриша помнил, что заходил к соседям-аспирантам, чтобы переброситься новостями о новом альбоме группы «Пинк Флойд». Потом вернулся к себе, послушал из-за стены песенку из очередного телевизионного мюзикла. Что-то про звенящую снежную даль, куда уносят три белых коня – декабрь, январь и февраль.