Молчание - Сюсаку Эндо Страница 29

- Правитель Тикуго крайне обеспокоен вашим положением, падре, - старательно подбирая слова, обратился к Родригесу один из самураев. - Ежели вы в чем-либо стеснены, прошу, изложите нам ваши просьбы.

Священник молча поклонился. Подняв глаза, он вдруг встретился с сидевшим посередине старцем. Тот разглядывал священника с простодушным любопытством, радостно улыбаясь, словно дитя, получившее диковинную игрушку.

- Подданство: Португалия. Имя: Родригес. Прибыл в Японию из Макао. Вы подтверждаете это?

Об этом его уже спрашивали: какой-то чиновник дважды приходил к нему в тюрьму в сопровождении переводчика.

Самурай с состраданием посмотрел на Родригеса и прочувствованно сказал:

- Падре прибыл к нам из чужой стороны, за тысячи ри, терпя неимоверные трудности, подвергая себя опасности. Мы глубоко тронуты подобной самоотверженностью. Мы понимаем, сколько лишений он перенес.

В голосе самурая слышались нотки сочувствия, но именно потому слова его острой болью отозвались в сердце Родригеса.

- И оттого, поверьте, необходимость допрашивать вас причиняет нам бесконечные муки...

От неожиданного участия душевное напряжение, владевшее Родригесом, рассеялось; он растроганно подумал: «Ах, если бы не политика и различия в языках и обычаях, эти извечные преграды, мы могли бы протянуть друг другу руки и беседовать как друзья!» - но тут же испугался собственной сентиментальности.

- Падре, мы не собираемся пускаться в богословские споры о том, что есть истинно и что ложно в вашем учении. Мы допускаем, что для Испании, Португалии и прочих стран оно истинно. Мы наложили запрет на христианство в Японии лишь потому, что, тщательно изучив его, уверились, что для нашей страны оно бесполезно.

Переводчик сразу же ухватил суть проблемы. Старец участливо поглядывал на Родригеса.

- А мы полагаем, что истина равнозначна для всех. - Наконец-то Родригесу удалось вымучить ответную улыбку. - Только что вы сострадали моим трудностям и лишениям. Вас восхищает, что я добирался в Японию долгие месяцы, по бурным опасным морям. Скажите, что вело сотни миссионеров через такие страдания, если не вера в незыблемость истины? Истина едина - для всех стран и времен, - оттого-то она и зовется истиной. И будь учение, верное для Португалии, неверным в Японии, мы не назвали бы его истинным.

Время от времени переводчик запинался, подыскивая слова, потом продолжал переводить с бесстрастным и неподвижным, как у куклы, лицом. Только старец, сидевший перед Родригесом, кивал с одобрением - будто во всем соглашался с ним - и потирал ладонь о ладонь.

- Все падре твердят об одном и том же... - заметил другой самурай. Переводчик старательно перевел. - Однако... Однако даже доброе дерево может зачахнуть на чуждой почве. В дальних странах дерево христианства зеленеет и благоухает цветами, однако ж в Японии листья могут завянуть, и ни единого бутона не распустится на ветвях. Падре, вам не случалось задумываться о различиях в почве, о различиях вод, питающих корни?

- Нет, листва не завянет, и бутоны превратятся в цветы, - в запальчивости возразил священник. - Вы полагаете, мне ничего не известно? Даже в Европе, не говоря о Макао, знают о поразительных достижениях здешних миссионеров. Было время, когда японские землевладельцы поддерживали ученье Христово и число верующих составляло триста тысяч!

Старец снова кивнул, потирая ладошки. Остальные тоже слушали переводчика с напряженным вниманием, но, казалось, только он соглашался с доводами Родригеса.

- ...И если не распускаются листья и не расцветают цветы, значит, плохо возделана почва!

Цикада умолкла; солнце палило все беспощадней. Самураи молчали, словно не знали, что отвечать. Священник спиной почувствовал взгляды узников, прислушивавшихся к спору, и подумал, что одержал победу. Радость теплой волной захлестнула его.

- К чему этот спор? - глядя в землю, тихо проговорил он. - Все равно мне не удастся переубедить вас. Но и я не изменю своей вере...

Он почувствовал жар в груди. Чем острее он ощущал внимание христиан, тем сильнее хотелось ему казаться героем.

- Да и что говорить? Ведь меня ждет казнь!

Переводчик механически перевел последнюю реплику. В ярком солнечном свете его приплюснутая физиономия казалась совсем плоской. Безостановочно двигавшиеся старческие ладони замерли: старец покачал головой и с укоризною посмотрел на Родригеса, будто увещевая расшалившееся дитя.

- Мы не караем падре без веских причин, - мягко возразил он.

- Да, но ведь вы - не Иноуэ! Будь на вашем месте Иноуэ, он расправился бы со мной тут же, не сходя с места!

Чиновники дружно рассмеялись, как над удачной остротой.

- Что тут смешного?!

- Падре, Иноуэ, правитель Тикуго, - здесь, перед вами.

Священник ошеломленно уставился на сидевшего перед ним старика. Тот глядел на него с ребяческим простодушием, потирая ладошки. Подобного Родригес не ожидал. Иноуэ обманул его представления. Он так явственно воображал бледное, коварное лицо врага, которого сам отец Валиньяно называл сущим дьяволом, могущественного противника, поставившего на колени многих миссионеров, - но вот перед ним этот кроткий, доброжелательный, все понимающий человек!

Что-то сказав сидевшему подле него самураю, Иноуэ с некоторым трудом поднялся со скамеечки. Остальные последовали за ним, и спустя мгновение процессия скрылась за воротами. Стрекотали цикады. Слюдяное солнце нестерпимо слепило глаза; в его равнодушных лучах черными силуэтами ложились на землю тени пустых скамеечек. Жгучий восторг захлестнул вдруг отца Родригеса; на глаза навернулись слезы. Он был в упоении: он совершил великое дело; Из застывшей в оцепенении темницы послышалось пение:

Мы пойдем, мы придем

В храм параисо,

В дивный храм параисо,

Прекрасный храм...

Давно уж отец Родригес вернулся к себе, в каморку с голым дощатым полом, а песня все лилась и лилась. Ему нечего стыдиться, подумал Родригес. По крайней мере он не смалодушничал. Он не подорвал веры и не смутил душу христиан.

Любуясь бликами проникавшего сквозь решетку лунного света, диковинным хитросплетением ложившихся на стену теней, он снова представил себе лицо Человека из Галилеи. Веки были опущены, но все же Родригесу чудилось, что взор Господа устремлен на него. Он мысленно очертил абрис этого смутного лика, наметил рот и глазницы. «Сегодня я выдержал испытание! Я не спасовал», - сказал он себе с восторженным замиранием сердца.

Со двора донесся стук колотушки. Как обычно, стражи обходили тюрьму вечерним дозором.

* * *

День третий.

Стражники вывели во двор троих узников и приказали им копать ямы. Через прутья решетки священнику было видно, как одноглазый (кажется, его звали Жоан) вместе с товарищами машет лопатой под пышущим пламенем солнцем: ссыпает землю в корзины и уносит их прочь; из-за жары на нем лишь набедренная повязка, спина лоснится от пота. Родригес поинтересовался у караульного, зачем эти ямы. Тот ответил, что узники роют отхожее место.