Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х - Борис Минаев Страница 27

Благодаря маме она научилась вязать и связала себе несколько вещей не как у всех – длинные хипповские пончо, такие накидки, кофты с очень длинными рукавами, даже юбку спиралью.

«Не как все» – это был ее естественный выбор.

В их пятиэтажке, в трехкомнатной кооперативной квартире, собирались сотрудники маминого института, иногда приходило человек по тридцать, громко разговаривали, курили, танцевали, рассказывали анекдоты, хохотали, настежь открывали балконную дверь даже зимой, она любила эти вечера, хотя потом оставалась гора посуды, которую она мыла вместе с мамой, но это были блестящие, веселые, красивые люди, и от их разговоров у нее порой просто кружилась голова. Мама с папой отдельно решали вопрос: «можно ли все говорить при Нюше?», решили, что да, она уже взрослая, что можно, ей было всего четырнадцать, и это был невероятный повод для гордости, «но только, пожалуйста, ни слова в школе, ни слова». Поэтому она знала все, она знала, что они посылают в лагерь Синявскому деньги и продукты, знала, что все они подписали письмо в защиту Вайнштока, когда того уволили из института. Она читала «Архипелаг» на такой же папиросной бумаге, как Библия, и «Хронику текущих событий», отпечатанную на машинке, а когда Вайншток собрался уезжать и «сидел в отказе», они собирали ему деньги на отъезд для всей семьи, потому что собравшиеся покинуть СССР по еврейской линии должны были, по решению Политбюро, выплатить «деньги за образование» и деньги пришлось собирать, а это были какие-то несметные тысячи рублей, скидывались всей Москвой, и она тоже все это знала.

Каждое событие в жизни родителей она воспринимала как свое, личное, более того, как главное, и когда она рассказала маме, что Варвара Семеновна, завуч, классный руководитель и учитель литературы, их бьет, то есть стучит по затылкам, орет на уроках, обзывая их распустившимися свиньями, проститутками и мерзавцами, мама, задыхаясь от негодования, сказала ей: «Ты не должна их бояться, понимаешь? Мы не должны их бояться!»

Папа, он был талантливым художником, участвовал в выставках, продавал свои работы в художественном салоне, смотрел на всю эту компанию немного со стороны, соблюдал дистанцию, но тем не менее этот выведенный мамой, не специально, не в виде догмата, а просто для жизни, – закон – «не-будь-как-все-и-мы-не-должны-их-бояться» он свято соблюдал и в своей, глубоко закрытой для посторонних творческой жизни, не брал заказы на художественном комбинате, всех этих юбилейных Лениных и «партия-наш-рулевой для заводоуправления номер 13», обходился без этого, а значит, тоже жил «не как все», повинуясь этому закону, который в Нюшиной голове назывался не иначе как «мамин закон», то есть закон, который изобрела и сформулировала мама.

Мы не должны их бояться…

И вот теперь мама шла вместе с ней в эту рязанскую церковь, хотя ей было это очень трудно и тяжело – но шла, в своих замшевых сапогах и плаще на молнии, шла, без тени упрека, но с очень растерянным выражением на лице, и Нюше на самом деле захотелось ее обнять и заплакать.

Но она не могла.

Никаких «куполов церквей» в Рязани, конечно же, не было (кроме Кремля), это был обычный город, только чужой и неестественно хмурый, зато вскоре по ходу их движения обнаружились «домики», которые она так часто представляла себе. Вокруг домиков росли деревья, на заборах сидели кошки, и от сердца как-то отлегло.

– Скоро уже дойдем, – сказала Оля. И зачем-то прибавила: – Отец Михаил хороший человек.

Мама вздохнула и решила покурить.

Они остановились.

– Это тоже грех, – несмело сказала Оля.

– Оль! Я тебя прошу! – ответила мама, нестрого, но внятно.

…В церкви было крайне малолюдно, но шла служба – пел хор из двух человек, два высоких женских голоса выводили непонятные слова. Священник махал кадилом, кадило странно позвякивало, сверху, от высокого купола, показалось Нюше, шел свет – какой-то не такой, и она подняла глаза и долго молчала, пока ее не подтолкнула в плечо Оля, мол, надо идти, и они подошли с подругой Кожемякиной к отцу Михаилу, который крайне удивленно смотрел на них, машинально благословляя.

Наконец подошла и мама.

– Здравствуйте, – сказала она и улыбнулась.

– Доброго здравия, – вежливо ответил он и поклонился.

– Вот… Приехали мы к вам из Москвы. Креститься. Моя дочь и ее подруга. Это Нюша, а это Лена. Примете нас?

Мама сказала это очень хорошо, просто, естественно, но почему-то Нюше в этот момент стадо стыдно, ей показалось, что мама таким же голосом попросила бы за нее и в других местах – в какой-нибудь поликлинике, в магазине каком-нибудь, по самой что ни на есть неотложной надобности, и голос ее звучал бы в этот момент так же хорошо, просто и естественно – так, что не откажешь.

– Что ж… – подумав немного, ответил отец Михаил. – Дело хорошее. Но почему же из Москвы? В Москве вроде бы тоже приходы есть и священники.

Возникла тяжелая пауза. Мама покраснела. Оля что-то быстро и горячо зашептала на ухо отцу Михаилу, неловко взяв его за рукав рясы, он ее, видимо, действительно помнил и не сопротивлялся.

Лицо у него было широкое и несколько жестковатое. Борода начала седеть, а глаза из-под кустистых бровей глядели пронзительно.

Он молчал и ждал, что скажет мама.

– Ну… понимаете… – сказала она. – Если у моего отца или у ее отца на работе узнают, будут большие неприятности. У нас в Москве это… не поощряется.

– У вас отец член партии? – быстро спросил он.

Она кивнула.

– А звать вас как, простите?

– Елена Васильевна, – еще больше покраснела она.

– А дочь ваша, значит, Елена Васильевна, в Бога уверовала?

– И она, и подруга ее.

Он опять помолчал.

Потом что-то прошептал себе под нос, перекрестился и сказал:

– Знаете что я вам скажу? Отказывать вам с моей стороны было бы, конечно, немилосердно. Да и я же вижу, что женщина вы умная, благородная. Приехали вы издалека, из хороших побуждений, и все такое. Но понимаете ли, какое дело… Если даже я войду… так сказать, в ваше положение. Ну вот поймите меня сами. Вы вроде и креститься хотите, и в то же время – чтобы это осталось как бы в тайне. Как будто делаете что-то нехорошее, постыдное. Ну как вот мне к этому относиться? Получается, что я как бы грех ваш, что ли, перед кем-то покрываю?

Мама растерялась.

Несколько секунд все молчали.

– Я не знаю… – просто сказала мама. – Как скажете, так и будет.

Он тяжело вздохнул.

– Ну хорошо… – сказал отец Михаил, глядя сначала куда-то в сторону, а потом на маму. – Приходите завтра, примерно в десять утра. И рубашки белые вам нужны, не забудьте.

Посмотрев на маму каким-то совершенно другим уже взглядом, более легким и светлым, он вдруг сказал:

– У вас-то рубашка есть, Елена Васильевна? Белая, крестильная?