История Кометы. Как собака спасла мне жизнь - Линетт Падва Страница 27

Со временем я извлек телефон из плюшевой обезьянки. А травм избежал потому, что Комета научилась терпеть в пасти звенящую пластмассу столько, сколько требовалось, чтобы принести телефон ко мне и бросить у ног, откуда я мог поднять его механической хваталкой. Телефон не нравился ей на вкус, однако Комета все-таки стала оставлять его на какой-нибудь твердой поверхности неподалеку от моей головы. Я же, все здраво оценив, стал требовать мобильник лишь в крайних случаях, а награждать собаку, если мы ничего не разбивали и дело обходилось без кровопролития.

Вскоре Комета усвоила столько навыков собаки-помощницы, что существенно облегчила мне жизнь. То, что раньше выводило меня из себя и ставило в тупик, превратилось в командные упражнения – функциональную хореографию, – отчего мы оба были довольны собой. А факт, что занятия проходили весело и шумно, стало дополнительным бонусом, поддерживающим мои нейрогормоны и помогающим забыть о реальности. А она заключалась в том, что с каждым днем я становился все более немощным.

Самым большим сюрпризом было влияние наших занятий на мою жизнь вне дома, которая совершенно изменилась. Когда притягательная личность Кометы оказалась допущенной в магазины или галереи Седоны, мой мир расширился самым неожиданным образом. Галерей в этом городе было больше, чем питейных заведений, что меня удивило. В маленьком местечке, где я вырос, с количеством баров могло поспорить только количество церквей. Линда стала моим гидом в мире креативного сообщества и познакомила со многими талантливыми художниками, скульпторами и другими людьми искусства. Для меня оказаться в пространстве галереи было такой же экзотикой, как путешествие на Бали. Цвета, материалы и даже запахи – дерева, масляных красок, шерстяных волокон и уайт-спирита – обостряли чувства и разжигали воображение.

Я не мог поверить, что эти места я много раз проезжал мимо, разве что отмечая причудливые фасады зданий. Не будь у меня Кометы, я бы не подумал ходить по галереям. Было бы слишком трудно бродить по подобным местам и не спотыкаться, а я прекрасно сознавал, как ведет себя мое тело. С Кометой я открывал двери, и нам приветливо кивали.

Через три недели после нашего знакомства с Линдой я остановился у галереи. Во дворе около здания заметил высокого, крепко сложенного мужчину, перед чистым холстом на старом деревянном мольберте. Он стоял ко мне спиной, поэтому я видел только рассыпавшиеся по плечам черные с проседью волосы, прямые пряди струились по белой майке, заправленной в синие джинсы без ремня.

Линда вышла поприветствовать нас и тихо пояснила:

– Это Бен Райт. Я попросила его в этом месяце вести у нас мастер-класс. – Она повысила голос: – Бен, у вас найдется время познакомиться с моими друзьями?

Прежде чем художник успел ответить, Линда провела нас к нему. На полке рядом с мольбертом я заметил пузырьки с красками и стеклянные кувшины с кистями, карандашами, скребками, ножами и другими инструментами. Тихий теплый сухой ветерок принес запах мескита, льняного масла, земли и пряного шалфея. Я не сомневался, что Комета тоже впитывает запахи и звуки, но ее взгляд сосредоточился на застывшем в молчании у мольберта мужчине.

Когда молчание уже стало неловким, художник обернулся. Его лицо избороздили морщины, но живая улыбка придавала облику мальчишеский вид.

– Извините, – произнес он, – я как раз заканчивал благословлять это место воскуриванием шалфея.

Он протянул ладонь, чтобы пожать мою руку, и по его жесту я понял, что такие благословения, требующие потом извинений, – рутинная часть его работы. На мгновение мне показалось, будто он сейчас представится Гэндальфом.

Ростом Бен был шесть футов три дюйма, крепко сложен и широкоплеч, как непробиваемый защитник институтской футбольной команды. Он был наполовину чероки, однако внешностью больше напоминал баптиста. Если существует на свете человек, излучающий столько же спокойствия, сколько грейхаунд, так это Бен, и Комета моментально прониклась к нему. Он не носил форму, но она простила его за это, подошла и прижалась к ногам. Через пять минут собака опустилась на землю и, растянувшись в тени рядом с мольбертом художника, всем видом приглашала его продолжить работу. Бен не возражал.

– Послушайте, Вулф, – сказал он, – может, побудете здесь, посмотрите, как я пишу? Поучимся чему-нибудь друг у друга.

Так началась та сессия, которая продолжалась несколько недель и погрузила меня в удивительный мир – ведь не может мир не быть удивительным, если в нем обитают эльфы и гоблины.

– Моя тема – культура и традиции прерий, – объяснил Бен в первый день нашего знакомства. – Я изучаю, насколько древние учения применимы к людям всех рас и национальностей. Как многие коренные племена на земле, индейцы равнин верили, будто все – каждое создание, человек, насекомое, звезда – связаны друг с другом и взаимозависимы. Жизнь не похожа на пирамиду с человеком на вершине и всем остальным под ним. Они считали, что жизнь – круг взаимосвязей, и заканчивается там, где начинается. Хотя я наполовину чероки, моя живопись предназначена всем – просвещать духовно и эстетически. – Бен помолчал и улыбнулся. – Тяжелая задача для индейца. Правда?

– Да, но еще тяжелее для кого-нибудь, кто настолько бел, что сияет в темноте.

В тот день Бен ничего не нарисовал. Не сделал ни наброска, ни единого мазка. Он словно бы совершал промеры и создавал фундамент для будущего дома. Я был очарован таинственностью данного процесса и впервые за много месяцев, а может, и лет, не вспоминал о своем состоянии. Когда мы возвращались домой, я посмотрел на борзую в зеркальце заднего вида и произнес:

– Искусство, Комета, это волшебство. А я люблю волшебство.

В следующий раз, когда мы оказались в студии во дворе, я спросил у Бена:

– Как вам приходит в голову, что нарисовать?

Он рассмеялся тупости вопроса, но постарался ответить подробно:

– Последние несколько дней я собирался с мыслями. Картина, над которой я сейчас работаю, – я покосился на мольберт: холст на нем оставался по-прежнему чист, – навеяна словами, написанными гуру Ринпоче. Нет-нет, он не из американских индейцев – он буддист. Ринпоче пишет, как буддисты понимают основную причину страдания – это «я» или эго, навязчивая идея, удерживающая человека от познания реального мира. Мир фальшив, если эго превращается в центр мироздания. Прочитав это, я увидел лицо, несущее черты различных этнических групп. Вселенского туземца, если угодно. В портрете этого человека я хочу воплотить прочитанную мною мысль гуру.

Во время нашего следующего визита Бен начал писать. Работая, он объяснял технические аспекты живописи: глазурирования, смешивания цветов, композиции, расположения деталей и иные тонкости, – которые меня совершенно захватили.

– Я кладу на все мои картины несколько тонких слоев чистой глазури. Свет мерцает на поверхности холста, и краски становятся ярче. Создается эффект глубины.

Пытаясь понять произведение искусства, вы чувствуете себя археологом, снимающим слои земли с найденного им предмета. Каждый слой – кусочек будущего открытия. Вот и осознать смысл какого-либо одного символа – например медицинского колеса – урок, сам по себе содержащий собственные слои. Медицинское колесо указывает не только на четыре стороны света. Оно – первая энциклопедия Северной Америки, содержащая информацию о священных цветах и животных, земных элементах, духовных знаках и человеческих расах. Это лишь один символ. И Бен предлагал взгляд только одного художника. А он не единственный живописец в Седоне. В этом городе их много.