Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника - Матвей Ганапольский Страница 27

То, что советско-африканская дружба всегда была крепка, все хорошо знают.

Многие даже помнят, как, гуляя вечером по парку, можно было в особо темном уголке неожиданно наткнуться на висящее в воздухе мороженое.

Когда первый испуг проходил, и глаза привыкали к темноте, постепенно становился виден хозяин мороженого – веселый парень из очередного Университета дружбы народов.

Этих ребят было великое множество, они пользовались громадным уважением, так как в газетах писали, что скоро Африка станет свободным континентом.

То ли по этой причине, то ли по какой-то другой африканцев старались не называть в разговоре «неграми» – почему-то считалось, что это для них оскорбительно.

На Украине, где собственно и произошли описываемые события, их называли «чернявые». Это было как-то необидно, тем более что так же называли цыган, кавказцев и молдаван, которых в городе было пруд пруди. Да и слово, если вдуматься, лишено национальной окраски.

Правда, следует заметить, что к африканцам отношение было все же неоднозначным. Дело в том, что хотя многие из них выглядели скромно, на самом деле были сыновьями африканских царьков и племенных вождей. Возможно, из-за этого их иногда заносило, и возникали драки с местными.

Местные, конечно, африканцев били, но, опять же, били аккуратно.

Во-первых, потому что сколько их ни бей – синяков не видно.

Во-вторых, очень уж местным хотелось бананов и ананасов. Появление же этих диковинных фруктов в магазинах советская пресса связывала исключительно с полным и окончательным освобождением Африки от колониализма.

В одном южном городе, с местным отделением такого вот университета, и должен был состояться концерт нашей студенческой бригады.

Это была летняя практика студентов Училища эстрадного искусства, а директора филармоний таковых не жаловали.

Директора филармоний любили Соню Ротару или Юру Антонова. В крайнем случае в то время малоизвестного Валеру Леонтьева.

А особенно они любили и уважали Иосифа Кобзона, ибо Кобзон был способен на все. Это «все» заключалось в том, что он мог дать в любой «тырловке» сколько угодно полных концертов, ни на песню их не сокращая. При этом мог давать эти концерты, как киносеансы, – каждые два часа, ничуть не уставая.

Когда приезжал Кобзон, директора филармоний брали на концерт своих жен. И те сидели в первом ряду, закрывая своими высокими начесами весь вид остальным зрителям.

Эти начесы в народе называли «халами» по названию сорта украинской белой булки – длинной и плетеной.

Жены директоров филармоний сидели с прямой спиной и строгим видом, подчеркивая неоспоримый факт, что именно их муж привез Кобзона.

Но даже они размякали, когда Кобзон, отпев что-то партийное и комсомольское, переходил к еврейской тематике.

И когда в зале начинал грохотать фрейлехс, то высокие «халы» качались в такт музыке, а руки директорских жен начинали хлопать, но обязательно на первую долю – так и теперь хлопают во время эстрадных концертов на всем пространстве бывшего СССР.

Что касается нас, никому не нужных, то директора филармоний договаривались так: под водку и салат «оливье» один директор давал обязательство устроить для нас двадцать концертов и оплатить их, независимо от количества зрителей.

Это называлось «брать на гарантию».

За это другой директор должен был обеспечить аналогичный прокат талантов с противоположной стороны.

Хорошо еще, если в этом качестве выступал какой-то ВИА с комсомольским репертуаром в первом отделении и «песнями протеста» – во втором.

Но чаще нужно было прокатать что-то типа якутского ансамбля песни и танца «Северный олень».

Кроме двадцати пяти гостиничных номеров, «олени» требовали еще и горячей воды, чтобы после выступления помыться, а это было категорически невозможно в богом забытых колхозных гостиницах, которые гордо назывались «Домом колхозника».

А еще «олени» возили с собой громадные бубны с натянутыми шкурами, которые ужасно пахли.

Для шкур нужно было заказывать отдельный транспорт.

Кроме того, гости с Севера требовали обязательную дневную репетицию, на которой, рассевшись в кружок, просто били в свои бубны, тихонько подвывая.

Директоров филармоний это раздражало, тем более что договориться с «оленями», чтобы в конце концерта они сыграли тот же фрейлехс, было категорически невозможно.

Но мы были лучше!

Мы были молоды, и любой зритель для нас был наградой.

Нас было мало: два вокалиста, чтица украинского юмора, жонглер, пара танцоров и я – конферансье программы.

Нас не пугали «тырловки».

Мы возили с собой ящик электролампочек – ведь в софитах на сцене они чаще всего отсутствовали.

При нас всегда был лом – им удобно было, отогнав ленивых коров, вскрывать забитый крест-накрест отдельный вход на сцену.

Начало концерта назначали на семь, но зрители всегда собирались после вечерней дойки.

Мы прыгали по сцене, задыхаясь от собственного таланта, а по залу прыгали собаки и подвывали вокалистам.

Однажды в зал неожиданно вбежал большой косматый черный козел. Интеллигентные колхозники, стараясь не сорвать концерт, держали козла за рога. Однако, на какой-то особо высокой ноте, он вырвался и стал штурмовать сцену. Пока его ловили, он успел сбросить на пол колонки и боднуть жонглера.

Директор клуба, одетый в ватник и болотные сапоги, потом долго извинялся, стараясь замять инцидент двумя трехлитровыми банками парного молока.

Но этот город, о котором идет речь, был, конечно, не «тырловкой». Это был прекрасный провинциальный город с трамваем, Центральным универмагом и продажей арбузов на улицах.

Наш концерт должен был состояться в кинотеатре «Сатурн», и это должен был быть концерт, невероятный по значению, ибо, как шепнул нам администратор, придет сам директор филармонии, посмотрит и, может быть, возьмет кого-то на постоянную работу.

Постоянная работа!.. Быть в штате!..

Не правда ли – звучит как музыка!

Иметь постоянную работу – это означало, что, во-первых, тебе сошьют два костюма – белый и черный, причем за счет филармонии. Во-вторых, ты встанешь на жилучет и лет через семь получишь двухкомнатную квартиру, ибо одна комната для жилья, а вторая – «кабинет».

В-третьих, можно было обрести вожделенную разовую ставку – шесть рублей пятьдесят копеек.