Места не столь населенные - Моше Шанин

Петю Радио хоронили в закрытом гробу. Гроб вынесли из дома во двор и выставили на длинную желтую лавку. Люди молчали.

Все левоплоссковские были здесь: Сухаревы, Новоселовы, Черняевы и Торбаевы. Коля Розочка, лучший друг Пети, стоял в тени старой березы облокотясь. Пришла и Света Селедка. Тридцать лет люди сватали ее Пете. Люди шутили. Есть ли в мире что-то страшнее шутки длиной в тридцать лет? Света смеялась первые десять, но – видит Бог – не более.

– Что я буду с этого иметь, люди? – смеялась Света таким смехом, каким обыкновенно смеются здоровые и беззаботные девушки. – Люди, я буду с этого иметь тонкую шею и мокрый зад – как от переноски тяжестей…

Сегодня ее лицо распухло от слез и чудовищный нос, слава о котором гремела на весь Устьянский район, скосился набок и обвис.

Стояла суббота. Левоплоссковские растопили бани. Дым лился по улице; дым лился по первой, старой, улице и по новой, второй, огибая дома и путаясь в гнилых палках изгородей. Солнце, веселясь, играло. Галки и грачи буйствовали в листве огромных деревьев.

Люди молчали.

– Не жалий, Светка, – сказал Коля Розочка. – Одне мы теперя.

– Молёно моё, молёно, да за какую болесь… – прошептала Светка, раскидала толпу и бросилась на гроб, как пловец бросается на воду, стелясь на нем и обнимая. Бабы взвизгнули и всполошились.

– Ну-ко, прижми хвоста, – прикрикнул Коля и обернулся к босому мальчишке. – За Мишкой-трактористом беги. Вброд поедем.

Мишка жил через три дома.

– Да поедет ли, – сказал кто-то. – Моды не имеет в выходной. Гулял вчера, спит.

Стали ждать, рассевшись на чурбаках.

– А знаете, – спросил Коля, – откуда Радио пошло?.. Не с работы. От болтливости. Как-то остался он у нас в гостях ночевать. Все уж легли, а он все чешет и чешет. У нас однопрограммник был, мы не выключали его обычно, только притушим слегка. Бабка моя и вопит из-за печи: «Выключите-ко радиво!» А я ей в ответ: «Это радиво, бабка, не выключается».

Коля посмотрел вокруг, отвернулся и провел ладонями по штанам, стряхивая табачные крошки. Ветвистая тень забилась на его лице, затрепетала и остановилась.

– Так вот, значит… Выключилось.

Мишка показался на улице. Дорога в сотню метров далась ему нелегко. Дорога несла его, как небо несет тучу, плавно и тяжело. Дорога несла его, как ручей несет щепку, крутя и болтая. Настежь раскрытый, беспомощно и бестолково устремленный вперед, он аккуратно вбивал в пыль иссохшие, карандашные ноги.

– Плеснет кто? – спросил он, обессилев. – Спасу нет – как гвоздь вколотили.

Развели в ковше чекушку спирта колодезной водой. Мишка выловил коричневым пальцем соринку, выпил. Подали папиросу – закурил. В кислом глазу дрогнула и повернулась мутная блаженная слеза.

– Встал сейчас, спросонья рубаху заместо штанов надел. Иду, а неудобьё ж. У порога сунулся. Лежу и думаю: чего так жопе-то холодно?..

Подпрыгивая и вываливаясь из кабины, Мишка подкатил трактор к околице. Гроб затолкали в кузов, обитый жестью. Скользя в грязи, спустились к реке. Трактор смело полез в воду, брод Мишка знал точно. Но река шалила в тот год, давно уже стаял вешний лед, и ждали: вот-вот спадет вода, отступит. Но прошло несколько дождей, и Устья, капризная и своенравная девка, опьяненная холодной водой лесных ручьев, поднялась еще выше. В Левоплосской подтопило несколько бань на берегу, а у дома Ивана Косоротика вода дошла до крыльца.

Колеса месили тяжелую воду. Мишка затянул одну из своих трех любимых песен. Он добрался уже до середины, когда с подвесного моста, что повыше брода, засвистели и замахали руками. Он оглянулся: гроб наполовину выскользнул из кузова, постоял мгновение боком к течению, пробуя воду, и поплыл.

На мосту то хохотали, то материли Мишку последними словами.

– Ладно Косоротик сробил, не тонет! – крикнул он в ответ.

– Так ведь он лодки шьет. Ему что гроб, что лодка…

Вечером гроб выловили в Студенце.

* * *

Петя Радио двинул в нежилую деревню Окатовскую, что на том берегу, в трех километрах. Несколько лет назад по федеральной программе «Телефон – в каждый населенный пункт» здесь навесили на столб посреди деревни таксофон. Ирония состояла, конечно же, в том, что на машине, привезшей сюда таксофон, из Окатовской уехала навсегда баба Маша – последний житель деревни. Та самая баба Маша, которая еще в войну срубила здесь дом в одиночку. И теперь она ехала к детям, в город, ехала умирать, и жива была формально, как формально жив кот Шрёдингера. Костлявая – внимательный счетовод – уже занесла ее в дебет на счет «Дебиторская задолженность», а то и «Средства в пути».