Говори - Лори Холс Андерсон Страница 23

Я: Я была единственным человеком, кто заговорил с тобой в первый учебный день, а теперь ты от меня избавляешься, потому что я немного депрессивная? А разве не для того и существуют друзья, чтобы помогать друг другу в трудную минуту?

Хизер: Я так и знала, что ты все неправильно поймешь. Ты иногда такая странная.

Я щурюсь на украшенную сердцами стену. Влюбленные могут потратить пять долларов на красное или розовое сердце с их инициалами, которое в День святого Валентина будет прикреплено к стене. Они выглядят крайне неуместно, эти красные кляксы на синем. Качки́ — прошу прощения, наши спортсмены — сидят перед стеной с сердцами и обсуждают новые романы. Бедная Хизер. «Холмарк» не выпускает открыток на тему разрыва с друзьями.

Я знаю, о чем она думает. У нее есть выбор: можно продолжать тусоваться со мной и заработать репутацию шизанутой, которая в один прекрасный день способна заявиться в школу с пушкой, или можно стать Мартой — одной из тех девочек, которые получают хорошие оценки, делают добрые дела и отлично катаются на лыжах. А что бы выбрала я?

Хизер: Когда ты преодолеешь этот этап и перестанешь считать, что жизнь — это полный отстой, не сомневаюсь, многие ребята захотят с тобой подружиться. Но ты не можешь просто так прогуливать уроки и вообще не показываться в школе. И что дальше? Будешь водиться с нарками?

Я: Это так-то ты пытаешься быть милой со мной?

Хизер: У тебя уже есть определенная репутация.

Я: И какая же?

Хизер: Послушай, мы больше не можем сидеть рядом за ланчем. Прости. Ой, и не стоит есть картофельные чипсы. От них у тебя краснеет лицо.

Она аккуратно заворачивает объедки в вощеную бумагу и отправляет в мусорное ведро. Затем идет к столу, за которым сидят Марты. Потеснившись, ее друзья освобождают ей место. Они заглатывают ее целиком, и на меня она даже не оглядывается. Ни разу.

Проспрягайте это

Я прогуливаю урок; ты прогуливаешь урок; он, она, оно прогуливает урок. Мы прогуливаем урок, они прогуливают урок. Мы все прогуливаем урок. Я не могу сказать это по-испански, потому что сегодня не пошла на урок испанского. Gracias a dios. Hasta luego [2].

Вырезая сердца

Когда мы выходим из автобуса в День святого Валентина, девочка с белокурыми, почти белыми волосами начинает рыдать. «Анжела, я люблю тебя!» — написано краской из баллончика на сугробе вдоль парковки. Я не знаю, отчего плачет Анжела: то ли от счастья, то ли оттого, что сердечные желания не опишешь словами на снегу. Ее ненаглядный ждет с красной розой в руке. Они целуются на глазах у остальных. С Днем святого Валентина! Все это застает меня врасплох. В начальной школе День святого Валентина превращался в настоящий геморрой, потому что надо было дарить открытки буквально каждому в своем классе, даже парнишке, что заставил тебя вступить в собачьи какашки. Потом мамаша из родительского комитета вносила облитые розовой глазурью кексики, и мы обменивались маленькими сладкими сердцами с надписями: «Горячая крошка!» и «Будь моей!».

В средних классах праздник был загнан в подполье. Никаких вечеринок. Никаких обувных коробок с вырезанными красными сердцами для валентинок из ближайшей аптеки. Сказать кому-то, что он тебе нравится, можно было только с помощью наслоения из друзей типа: «Джанет велела мне передать тебе, что Стивен сказал мне, что Даги говорил, будто Кэром беседовала с Эйприл, и та намекнула, что у Сариного брата Марка есть друг по имени Тони, которому ты вроде бы нравишься. И что ты собираешься делать?»

В средних классах легче было почистить зубы колючей проволокой вместо зубной нити, чем признаться, что тебе кто-то нравится.

В общем потоке я иду к своему шкафчику. Мы все как один в пуховых куртках и безрукавках, а потому сталкиваемся и катимся, точно электрические автомобильчики на ярмарочном аттракционе. На некоторых шкафчиках я вижу приклеенные скотчем конверты, но особо не задумываюсь на данную тему, пока не обнаруживаю конверта на дверце собственного шкафчика. На конверте написано «Мелинда». Должно быть, розыгрыш. Кто-то приклеил к дверце конверт, чтобы выставить меня идиоткой. Я осторожно оглядываюсь через левое плечо, затем через правое, ожидая увидеть сборище мерзкой ребятни, тыкающей в меня пальцем. Но вижу только затылки.

А что, если все это взаправду? А что, если это от мальчика? Сердце замирает, ёкает и начинает громко стучать. Нет, не Энди. Его стиль определенно не назовешь романтичным. Возможно, Дэвид Петракис, мой напарник по лабораторным работам. Он исподтишка наблюдает за мной, когда думает, что я не вижу: наверное, боится, как бы я опять не сломала лабораторное оборудование или не упала в обморок. Иногда он дарит мне озабоченную улыбку. Так улыбаются собаке, которая может укусить. Все, что мне надо сделать, — открыть конверт. Это выше моих сил. Я прохожу мимо шкафчика и отправляюсь на урок биологии.

В честь Дня святого Валентина мисс Кин решает повторить материал о птичках и пчелках. Естественно, ничего такого, что можно применить на практике, никакой информации насчет того, почему вас сводят с ума гормоны, или почему у вас чуть что вспыхивает лицо, или как узнать, действительно ли кто-то прикрепил валентинку к вашему шкафчику. Нет, она реально рассказывает нам о пчелках и птичках. Записочки, свидетельства любви и измены, передаются из рук в руки, словно лабораторные столы — полосы скоростного движения на шоссе Купидона. Мисс Кин рисует яйцо с крошечным цыпленком внутри.

Дэвид Петракис изо всех сил борется со сном. Интересно, а я ему нравлюсь? Я его определенно нервирую. Он боится, что я могу испортить ему оценку. Но, может, он начинает потихоньку на меня западать? А оно мне надо? Я грызу ноготь большого пальца. Нет. Мне просто необходимо хоть кому-нибудь нравиться. Получить записку с сердечком. Я слишком сильно оттягиваю край ногтя, из-под него течет кровь. Я сжимаю палец, собирая кровь в круглую каплю, которая скатывается на ладонь. Дэвид протягивает мне бумажный платок. Я прижимаю его к ранке. Белые бумажные волокна расползаются и становятся красными. Мне не больно. Ничуточки. Больно только от ухмылок и взглядов, которые мелькают в комнате, точно крошечные воробушки.

Я открываю тетрадь и пишу Дэвиду записку: «Спасибо!» И пододвигаю к нему тетрадь. Он тяжело сглатывает, его адамово яблоко опускается и поднимается. Он пишет ответ: «Всегда пожалуйста». И что теперь? Я еще сильнее прижимаю к пальцу платок, чтобы сосредоточиться. На доске птенец мисс Кин вылупляется из яйца. Я изображаю мисс Кин в виде дрозда. Дэвид улыбается. Он пририсовывает у нее под ногами ветку и возвращает мне тетрадь. Я пытаюсь соединить ветку с деревом. Получается замечательно — гораздо лучше, чем все мои жалкие потуги в художественном классе. Звенит звонок, и, когда Дэвид собирает книжки, его рука касается моей. Я точно ошпаренная срываюсь с места. Я боюсь на него посмотреть. А что, если он думает, будто я уже прочла его открытку, но ничего не сказала, потому что ненавижу его всеми фибрами души? Но я ничего не могу сказать, потому что открытка может быть или розыгрышем, или подарком от другого молчаливого наблюдателя, затерявшегося в тени шкафчиков и дверей.