Эйфория - Лили Кинг Страница 22

Я помогала на этих родах. Видела, как головка ребенка показывается и пропадает, показывается и пропадает, точно стремительно меняющиеся фазы луны, а потом она внезапно вырвалась из багровой промежности одновременно с диким воплем Сали, и вдруг та затихла, и я подумала, что она умерла, но раздался новый крик и вышло плечико, крошечное в сравнении с огромной головой, а на следующей потуге я потянула это плечико и вышло второе, а потом тельце и пухлые ножки, и вот он весь, крошечный мальчик, словно вынесенный нам на руки приливом. Малун & ее сестра смеялись моим слезам, но я была переполнена ощущением новой жизни, появившейся на свет, и вспоминала такие же пухлые ножки моей сестренки Кэти и была охвачена неистовой эгоистичной надеждой, что мое тело, увидевшее теперь, как все просто, сумеет однажды это повторить. Малун перекусила пуповину и перевязала соломинкой. Сразу несколько рук потянулись снять с малыша белую плодную оболочку, и я подумала, не отсюда ли происходит миф мумбаньо о Владыке Австралии, в котором первый человек вышел из своей белой кожи. Наконец явился Ванджи с водой и полотенцами, но они не понадобились. Мы шли по пляжу, и тут Колун, муж Сали, выбежал навстречу и без всяких колебаний взял на руки малыша, и тот котенком свернулся в его объятиях, уткнувшись в ямку ключицы. У некоторых мужчин были флейты, и они играли какую-то абстрактную мелодию. Сали шла сама, без поддержки, и весело болтала со своими сестрами и кузинами. Я хотела бы понять, что она им рассказывает, но они щебетали слишком быстро и совсем по-родственному.

16/2 Ребенок Сали умер. Он не взял грудь.

17/2 Фен просто невыносим. Он влепил Ванджи затрещину за то, что тот без разрешения взял бельевую резинку, и сейчас Ванджи ревет, а Фен орет, а ребенок Сали мертв.

10

Ей снились мертвые младенцы, писала она в своем самодельном блокноте. Младенцы, охваченные пламенем. Младенцы, запутавшиеся в ветвях деревьев. Младенцы, брошенные в муравейник. Она лежала в кровати и подсчитывала, сколько мертвых младенцев она видела за последние два года. Первым был мальчик анапа, вырезанный из утробы своей мертвой матери, чтобы не превратился в злого духа. Девочка Миналана, ей не было и года, укушенная ядовитым пауком. У мумбаньо не было погребальных ритуалов для детей. Натыкаешься на них, чуть присыпанных землей или застрявших в прибрежных камышах. Выбрасывали ребенка, если он сейчас не ко времени или есть подозрение, что он от другого мужчины. И мужчина может не следовать шестимесячному послеродовому табу на половые сношения, отделавшись от ребенка. Пять малышей анапа, семнадцать у мумбаньо и вот теперь ребенок Сали. Двадцать три мертвых ребенка. Двадцать четыре, если считать ее собственного, темный комок, завернутый в лист банана и похороненный под деревом, которого она никогда больше не увидит.

Она услышала их голоса внизу, у дома, они ждали ее. Сбивчивое хихиканье девятилетней Сема и нытье ее младшего брата – наверное, выпрашивает еще кусочек сахарного тростника. Она разобрала слова, означающие еду и сладкое, и свое имя, как они его произносили, – Нелл-Нелл.

Удивительно, что они опять пришли. Они не связали смерть ребенка Сали с присутствием чужого человека на родах. Во всяком случае, пока. Вчера вечером, когда она заходила навестить Сали, та долго сидела рядом, положив голову ей на плечо. Малыша похоронили два дня назад на полянке в получасе ходьбы от деревни. Сали сама отнесла его туда, крошечное тело, раскрашенное красной глиной, личико – белой, на груди ожерелье из ракушек. В одну ручку ему вложили кусочек сагового пирожка, в другую – маленькую детскую флейту. Отец выкопал мелкую могилу. Уже почти опуская малыша туда, Сали выдавила несколько капель молока из своей огромной переполненной груди на раскрашенные детские губы, и Нелл невыносимо, до боли, захотелось, чтобы губы шевельнулись, но нет, а потом его засыпали сухой коричневой землей.

Фен пролез под москитную сетку с чашкой кофе для нее. Он сел на край кровати, и ей пришлось приподняться, чтобы взять чашку.

– Спасибо.

Он раздавил ботинком светло-голубого жука, уставился на ткань, прикрывавшую окно. Голова у него маленькая в сравнении с остальным телом, поэтому глаза и плечи кажутся больше, чем на самом деле. Борода темная и очень быстро растет. Он брился накануне, но уже пробилась щетина, не сизая тень цвета грозовых туч, появляющаяся к утру, а вполне настоящие волоски, по два-три разом пробивающиеся сквозь поры. Женщины всегда считали его привлекательным. Тогда, на судне, плывущем через Индийский океан, она тоже считала его красивым.

Он знал, что она плакала, и старался на нее не смотреть.

– Я хочу уберечь от смерти хотя бы одного ребенка.

– Я знаю. – Но не прикоснулся к ней.

Внизу уже кто-то пинал опоры дома.

– Что сегодня делаешь? – спросила она.

– Хочу помочь с каноэ.

Последние пять дней он помогал делать каноэ – выковыривал сердцевину из ствола громадного хлебного дерева, так чтобы внутри могли поместиться восемь человек. Еще один день без записей, еще один день без сбора информации.

– Луро сегодня едет в Парамбаи помочь договориться о выкупе за невесту Мврони.

– Чью невесту?

– Мврони. Кузен Сали.

– Я хочу помочь с каноэ, Нелл.

– Мы же не имеем ни малейшего представления, как они устраивают…

– Я не виноват, что ты не можешь забеременеть.

Эта ложь пеленой повисла между ними.

– Я стараюсь, – сказал он.

“Я была бы на седьмом месяце сейчас”, – подумала она. И он тоже это знал.

Сквозь полог доносилось пение Бани, готовившего завтрак для Фена. Слов она не разбирала. Песни всегда понимаешь в последнюю очередь. Зачастую это лишь перечисление имен, вереница предков, без пауз между словами. Мадатулопанарарателамбаноканитвого-мраиноунтвуатнивран, напевал он высоким альтом и с нежностью. Бани бывает таким серьезным, даже трудно поверить, что он всего лишь мальчик.

Бани рассказал ей, что по рождению он не племени там. Он йесан, его похитили во время набега в отместку за похищение девушки там, в которую был влюблен юноша йесан. Говорит, что ему было меньше двух лет, когда это случилось. Она спросила, кто его растил, и он ответил, что многие. Она спросила, кто его семья сейчас, и он ответил – она и Фен.

– Ты встречаешься со своей матерью? – спросила она.

– Иногда. Если езжу на рынок с женщинами. Она очень худая.

Нелл не поняла слово “тину”, “худой”, пока он не втянул живот и не прижал бока руками. У него шрамы инициации от плеча до запястья, и на спине грубые вспухшие рубцы, образовавшиеся от намеренного инфицирования ран.

– Что ты чувствуешь, когда видишь ее? – спросила она.

– Чувствую радость, что я не такой худой и уродливый, как она.

– А она? Что она чувствует?