Эйфория - Лили Кинг Страница 23

– Она чувствует, что наши женщины, там, слишком много просят за рыбу. Так она всегда говорит.

Издалека прозвучал сигнал для Фена. Он вскочил на ноги:

– Черт побери! Чего он там копается?

– Не будь с ним так строг.

Она слышала, как Фен велел Бани сложить еду в корзинку.

– Поторопись.

Едва Фен спустился, как внизу снова загалдели. Приветствия и ответное байа бан Фена, много раз. “Добрый день, добрый день”. Дети, должно быть, норовят схватить его за руки и залезть к нему в карманы. Призывная дробь барабана повторилась, и она слышала, как он отзывается, с великолепным произношением, которого ей никак не добиться: Фен ди лам. “Фен идет”.

Она встала, натянула одежду, в которой ходила целую неделю, некогда белый сарафан, который она купила на 8-й улице за пятерку.

– Мени ма, – позвала, поднимая шторы.

– Дамо ди лам, – отозвались несколько голосов. Мы идем.

– Мени ма, – повторила она, поскольку одного раза обычно недостаточно. Люди там используют в речи драматическое повторение.

– Дамо ди лам.

Дом задрожал, когда ребятишки начали подниматься по лестнице.

– Дамо ди лам.

Первым появился Лукво.

– Байа бан, – пробормотал он, и только один раз, потому что спешил схватить карандаши и бумагу и юркнуть с добычей в угол. Через час за ним явится дядя и будет бранить за то, что он пошел сюда, вместо того чтобы помогать смешивать краски в мужской половине деревни. Но Лукво надоело годами сидеть в подмастерьях, как положено всем мальчикам. Ему нравилось приходить в дом белой женщины. Он не опускался на корточки, как остальные, а вставал на четвереньки, положив бумагу на пол, мышцы его напрягались, а тело слегка извивалось, когда он с силой вжимал карандаш в бумажный лист. Ему нравилось, когда цвета яркие и сочные, и он стирал карандаш, как Ван Гог, говорят, измочаливал кисть. Она хотела бы показать ему Ван Гога, автопортреты, потому что Лукво всегда рисовал портрет – свирепый воин, украшенный перьями и костями, в боевой раскраске, не маска, не только голова, а мужчина в полный рост. Мой брат, всякий раз отвечал он, если она спрашивала, кто это. “Ксамбун”, – горестно выкрикивал мальчик.

Остальные любили поболтать. У Амини, девчушки лет семи-восьми, было к Нелл не меньше вопросов, чем у самой Нелл к ней. Амини хотела знать, почему Нелл носит на себе так много ткани, зачем она ест вилкой, зачем носит обувь. И она хотела знать, как Нелл сделала все эти вещи, которые у нее есть. Сегодня, когда Нелл протянула ей любимую куклу, Амини задала вопрос, которого она не поняла. Амини повторила, указывая на пальцы Нелл. Она хотела знать, почему у Нелл все пальцы на руках целы. Редко кому из взрослых удается сохранить свои пальцы в неприкосновенности. Они ритуально отрезают палец в знак скорби по близкому родственнику.

– Мы не отрезаем себе пальцы, – пояснила Нелл, используя для “мы” другое местоимение, “наи”, которое не охватывает человека, с кем разговариваешь сейчас.

Грамматическая изысканность не помогла, и Амини улыбнулась – ровно так же, как все они, когда слышали ее речь.

– А кого ты оплакиваешь? – безмятежно спросила она, словно интересуясь любимым цветом Нелл.

– Мою сестру, – ответила она. – Кэти.

– Кэти, – повторила Амини.

– Кэти.

– Кэти.

“Кэти”, – эхом повторили остальные, сидя на корточках, жуя, рисуя, плетя бусы. Старик Саньо нашел сигарету Фена и теперь сосредоточенно жевал ее. “Кэти”, – бормотала вся комната. Это напоминало вдыхание жизни в нечто давно безжизненное. Никто из близких не произносил имени Кэти после ее смерти.

Женщины сегодня не пришли. Их и обычно бывало немного, потому что по утрам они рыбачили, но сегодня вообще ни одной. А мужчины, явившиеся нынче, были возбуждены, сердито хмурились, чего-то требовали.

Старый Саньо ткнул пальцем в пишущую машинку, стоявшую в большой комнате за москитной сеткой. Кожа у него в подмышках натянулась, как у летучей мыши, такая тонкая, почти прозрачная.

Она обещала, что покажет, как эта вещь работает.

– Оби, – согласилась Нелл. Да.

Все разом поднялись.

– Только Саньо, – предупредила она.

Завела его в комнату. Он ткнул в туго натянутую на раме москитную сетку. Замахнулся, чтобы ткнуть сильнее.

Нет, запретила она.

Он озирался, рассматривая отгороженное сеткой пространство десять на десять футов, внутри которого они находились. Ему явно было не по себе. Остальные прижались носами к сетке снаружи, приглядываясь.

Она вырвала листок из блокнота, вставила его в каретку.

Быстро напечатала: Саньо. Он отпрянул при резком звуке. Кто-то из детей вскрикнул. Она вытащила бумагу, протянула ему:

– Ты. Саньо. По-английски. На моем языке.

Он потрогал пальцем напечатанные буквы.

– Я видел раньше, – указал он на книги, – не знал, что это может быть мое имя.

– Это может быть все что угодно.

– Они сильные?

– Иногда.

– Я их не хочу.

Она поняла, что для Саньо буквы – часть его “грязи”, как волосы, кожа или фекалии, которые могут умыкнуть враги и навести на него порчу.

– Это не твоя грязь.

Он протянул листок ей обратно.

– Я сохраню у себя, – пообещала она. – Здесь безопасно.

На ланч Фен не вернулся, и она смогла выйти пораньше, чтобы навестить женские дома. За шесть недель она побывала в двенадцати домах. В каждом жило несколько семей минус мужчины и инициированные мальчики, которые спали в церемониальных домах у озера. Несмотря на ежедневные успехи в языке, Нелл чувствовала, что в отношениях с женщинами она неожиданно достигла плато-фазы. Мужчины, хотя к ним сложнее было подступиться, потому что в их дома ей вход закрыт, были гораздо свободнее в общении, охотно разговаривали с ней о том, кто на ком женат, и кто хочет жениться, и на ком, и сколько надо заплатить за невесту, и за какую, а женщины были гораздо менее расположены к пустой болтовне. Она никогда не слыхала о племени, где женщины были сдержаннее мужчин.

Дожди запаздывали, и тропинки покрылись иссушенной коркой, твердой под ногами, как мрамор. Спелые фрукты, упав на землю, разбивались в лепешку. Горячий ветер клонил верхушки деревьев, листья пальм потрескивали, соприкасаясь. Насекомые атаковали глаза и рот в поисках влаги.

За поворотом дороги она наткнулась на Фена, который вместе с несколькими мужчинами выскребал плоскими камнями последние куски сердцевины из полого ствола. Мужчины там, даже работая, украшали себя – на шее ожерелья из круглых желтых раковин в несколько нитей, бамбуковые браслеты, лобковые повязки из шерсти кускуса. Волосы завиты и украшены гирляндами из перьев попугая. Ракушечные бусы постукивали в ритме их движений. Три черепа, потемневшие от времени, пристроены рядом под пальмой, чтобы наблюдать за работой и благословлять труды своих потомков. У одного из черепов недоставало челюсти. Нелл присмотрелась – точно, она висит на шее Тоабуна, старейшины клана.