Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон Страница 22

Даже неплохо, подумалось ей, что война отучила ее форсить. Сегодня она надела — именно в такой последовательности, от нательного белья до верхней одежды, — трикотажную майку с короткими рукавами, фуфайку с длинными рукавами, свитер с длинными рукавами, кофту и, наконец, с трудом натянула поношенное зимнее пальто от «Питера Робинсона», купленное за два года до начала войны. Ну и конечно, обычный комплект линялого белья, толстую твидовую юбку, серые шерстяные чулки, варежки поверх перчаток, шарф, шапку и старые материнские сапожки на меху. Горе мужчине, который внезапно воспылал бы к ней страстью. «Все может быть, правда?» — сказала Инид Баркер, служащая секретариата, за чашкой целительного, спасительного чая. Году примерно в сороковом Инид решила попробоваться на роль лихой девчонки из Лондона и с тех пор упрямо не выходила из образа. Урсула в очередной раз упрекнула себя за желчность. Инид была славной девушкой. Она не имела себе равных в оформлении машинописных таблиц; Урсула так и не овладела этим навыком. Стенографию и машинопись она освоила в колледже делопроизводства. Как же давно это было — все, что происходило до войны, казалось теперь древней историей (ее собственной жизни). Она оказалась на удивление способной ученицей. Мистер Карвер, директор колледжа, говорил: она стенографирует настолько профессионально, что вполне может получить квалификацию судебной протоколистки для работы в Олд-Бейли. {21} Если бы она тогда согласилась, у нее была бы совершенно другая жизнь — возможно, более приемлемая. Впрочем, как знать.

Она тяжело поднималась по неосвещенной лестнице к себе в квартиру. Жила она теперь одна. Милли вышла замуж за американского военного летчика и уехала в штат Нью-Йорк. («Я — военная невеста! Кто бы мог подумать?») Стены лестничной клетки покрывал тонкий слой сажи и какого-то жира. Это был старый дом — и где? В Сохо («А куда денешься?» — так и слышался ей голос матери). Соседка сверху постоянно водила к себе мужчин, и Урсула привыкла к скрипу кровати и другим неприятным звукам, доносившимся сквозь потолок. Но в целом соседка была довольно приветлива, всегда радостно здоровалась и добросовестно подметала лестницу, когда подходила ее очередь.

Этот закопченный дом и прежде наводил на мысли о романах Диккенса, а теперь и вовсе пришел в упадок от недостатка заботы и любви. Да что там, весь Лондон выглядел безотрадно. Копоть и грязь. Ей вспомнилось, как говорила мисс Вулф: «бедный старый Лондон» вряд ли когда-нибудь станет чистым («Повсюду кошмарная разруха»). По всей видимости, она была права.

— Непохоже, что мы победили, — сказал Джимми, приехав навестить сестру.

Он щеголял в американском костюме и весь лучился от радужных перспектив. Урсула с готовностью простила младшему брату его заокеанский шик; на войне он хлебнул лиха. Впрочем, то же самое можно было сказать обо всех, правда? «Долгая и тяжелая война», как и предрекал Черчилль. {22} Насколько же он был прав.

Ее расквартировали здесь временно. У нее хватило бы денег на более приличное жилье, но ей, по правде говоря, было все равно. Одна комната, окошко над раковиной, газовая колонка, общая уборная в коридоре. Урсула до сих пор скучала по той квартирке в Кенсингтоне, которую они снимали вместе с Милли. Их жилище разбомбили во время массированного налета в мае сорок первого. Урсула вспоминала слова песни Бесси Смит: «как лисица без норы», но, несмотря ни на что, вселилась туда снова и несколько недель прожила без крыши. Было холодновато, но выручала туристская закалка, полученная в Союзе немецких девушек, хотя в ту мрачную пору хвалиться подобными фактами биографии не стоило.

Но здесь ее ожидал чудесный сюрприз. Посылка от Памми: упаковочный ящик, а в нем картофель, лук-порей, лук репчатый, огромный кочан изумрудно-зеленой савойской капусты («пленяет навсегда»), а сверху — полдюжины яиц, бережно проложенных ватой и помещенных в старую фетровую шляпу Хью. Не яички, а просто загляденье: скорлупа коричневая, в крапинку, с прилипшими тут и там крошечными перышками. «С любовью — из Лисьей Поляны», гласила наклейка на ящике. От Красного Креста и то не приходили такие посылки. Как же она здесь оказалась? Поезда не ходили, а сама Памела наверняка застряла в снежном плену. И что уж совсем непонятно: каким образом сестра умудрилась раздобыть для нее эти сезонные деликатесы, когда «земля железа тверже»? {23}

Отперев дверь к себе в комнату, она увидела на полу клочок бумаги. Пришлось надеть очки. Оказалось, это записка от Беа Шоукросс. «Тебя не застала. Приду еще. Целую, Беа». Урсула пожалела, что они разминулись: в субботний вечер можно было придумать куда более приятное времяпрепровождение, чем слоняться по разгромленному Уэст-Энду. Ее несказанно обрадовал вид капусты. Но этот кочан — ни с того ни с сего, как обычно и случается, — пробудил непрошеные воспоминания о небольшом свертке в подвале на Аргайл-роуд, и Урсула опять помрачнела. Настроение у нее нынче менялось по сто раз на дню. Ради всего святого, не раскисай, одернула она себя.

В квартире, по ощущению, было даже холоднее, чем на улице. Обмороженные участки кожи постоянно болели. Уши мерзли. Она пожалела, что не обзавелась теплыми наушниками, а еще лучше — вязаным шлемом, наподобие тех серых шерстяных масок, в которых Тедди и Джимми когда-то бегали в школу. Как там говорилось в поэме «Канун Святой Агнессы»? Что-то насчет изваяний, которые замерзают в темноте. {24} От одних этих слов у нее всегда пробегал мороз по коже. В школе Урсула выучила всю поэму наизусть; теперь, по всей видимости, ее память была уже не способна к таким подвигам; да и стоило ли тогда мучиться, если сейчас она не сумела вспомнить и пары строк? Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы под рукой оказалось норковое манто Сильви, почти не ношенное, похожее на большого добродушного зверя. Манто теперь отошло Памеле. Чтобы свести счеты с жизнью, Сильви выбрала восьмое мая — День Победы в Европе. В то время как другие женщины по крохам собирали праздничное угощение и танцевали на улицах Британии, Сильви легла на кровать, где когда-то спал Тедди, и наглоталась снотворного. Никакой записки она не оставила, но осиротевшие родные ни минуты не сомневались в ее намерениях и мотивах. Поминки за чайным столом в Лисьей Поляне обернулись сущим кошмаром. Памела тогда сказала, что этот поступок не что иное, как малодушие, но Урсула имела на этот счет собственное мнение. Она усматривала здесь поразительную четкость цели. Сильви пополнила собой статистику военных потерь.

— Знаешь, — сказала как-то Памела, — я с ней спорила, когда она твердила, что наука приносит миру один вред, потому что занимается лишь изобретением новых способов уничтожения людей. Но теперь я начинаю думать, что в этом есть определенная правота.

А ведь этот разговор, естественно, произошел еще до Хиросимы.

Урсула включила допотопный газовый обогреватель и бросила монетку в прорезь счетчика. По слухам, в стране ощущалась нехватка пенсов и шиллингов. Урсула не понимала, почему нельзя пустить на переплавку пушки. Перековать, как говорится, мечи на орала.