Венский бал - Йозеф Хазлингер

Фред мертв. Французы не защитили его. Когда людей истребляют, как насекомых, вся Европа наблюдает за этим по телевизору. Фред был среди погибших. «Все в деснице Божьей!» – слышал я еще ребенком. Мне рисовался в небе большой палец гигантской руки, который надвигается на землю, чтобы раздавить меня, как букашку. В минуты опасности или неуверенности Фред говорил: «Французы защитят меня».

В ту ночь я сидел за режиссерским пультом большого студийного автобуса. Передо мной – стена из мониторов. Задействована была как раз та камера, что в углу сцены. И вдруг по рядам танцующих пробежала какая-то странная дрожь, будто что-то тряхнуло всех разом. Музыка разладилась, переходя в какофонию, через три-четыре секунды инструменты один за другим онемели. Я переключил на крупный план камеру в ложе и пробежал глазами по мониторам. Везде почти одна и та же картина. Людей словно штормило: все пошатываются, ищут опоры, спотыкаются, исходят рвотой. Отчаянные усилия устоять на ногах, удержать равновесие. Крики из сотен глоток больше похожи на предсмертные хрипы. Кто-то уже падает как куль. Одни кричат, другие лишь вскрикивают. Люди видят, чувствуют, что их убивают. Только вот кто и почему? От смерти им уже не уйти.

Фреда я не нашел на экранах. Он был тогда единственной моей мыслью, насколько могу сейчас вспомнить. Но, судя по записи, я механически сменил еще несколько ракурсов, пока слушались руки. Миллионы телезрителей всей Европы видели, как умирают гости на балу в Венской опере.

Фред стал мои сыном в полном смысле слова, когда ему было семнадцать и он не мог без героина. Я начал бороться за него. Он выкарабкался. Он не хотел отступать. Он уже не был опасен для самого себя. Фред держался. И вот его убили. Все мы видели это и ничего не могли сделать.

Со мной было несколько техников. У одного хватило самообладания, чтобы сменить меня за режиссерским пультом. Управляемые камеры стали давать лишь нечто вроде стоп-кадров, выхватывавших череду застывших движений. Беззвучное скольжение по роскошным высоким хоромам, устланным трупами. Сотни трупов в бальных нарядах, вповалку и вразброс лежавших на залитом рвотой полу под россыпями розовых гвоздик. Три стационарные камеры снова начали ощупывать пространство. Никаких признаков жизни. Рядом со мной кто-то заговорил по-французски. На ватных ногах я шагнул к выходу навстречу шуму. В голове было только одно: я должен спасти Фреда. Снаружи царил хаос. Я пробивался сквозь толпу к дверям театра. И тут я понял, что никаким чудом Фреда уже не спасти. Вернувшись в автобус, я узнал, что должен связаться с Мишелем Ребуассоном, шефом ЕТВ.

«Европейское телевидение» продолжало трансляцию на весь континент. Невыносимо беззвучное изображение. Отключены только две камеры, остальные давали неподвижную картину, каждая свою. Картины выходили на канал, не торопясь сменять друг друга. Кто-то надрывался по телефону: «Музыку! Врубайте же музыку!»

У нас в автобусе не было подходящей записи. Спустя какое-то время из студии, где в эту ночь оставалась только аварийно-техническая служба, стали передавать виолончельный концерт Брамса. Спор о том, ту ли выбрали музыку, длился до окончания второй части. Потом концерт прервали, предоставив эфир полиции и пожарным. Тем временем нашли «Реквием» Моцарта. Камеры продолжали работать. Прошло около часа, пока в заваленных мертвыми телами коридорах Венской государственной оперы не появилось что-то живое, это были мужчины в противогазах и огненно-красных спецкостюмах.