Словарь лжеца - Эли Уильямз Страница 22

– Один из двоих покамест, дорогуша, один из двоих. – Фрэшем подманил к себе официанта, и Трепсвернон неожиданно понял, что держит в руке степлившийся восклицательный знак шампанского. – Когда тебе удастся забросить себя чуть дальше Бэттерси, ты тоже сможешь к нам тут присоединиться, что скажешь?

Трепсвернон проследовал взглядом за вытянутой рукою Фрэшема – тот, мнилось, был неспособен показывать непосредственно пальцем, а вместо этого жестикулировал так, словно принимал участие в порочной, щегольской разновидности возрожденческого придворного танца, – и зрением своим уперся в деревянную пластину на стене. Та походила на школьный похвальный стенд.

Золотыми буквами на ней значилась фамилия Фрэшема (Кембр.) над именем Роналда Глоссопа.

Сам же Глоссоп в тот миг располагался у дверей, самим собою обеспечивая, чтобы все при входе расписывались в гостевой книге. Должно быть, Трепсвернон прошел мимо него и не заметил – и уж точно его никто об автографе не попросил. Вот Глоссоп промакнул себе лицо желто-зеленым платком и перехватил взгляд Трепсвернона. Поднял фужер, Трепсвернон отхлебнул шампанского, Фрэшем крякнул. Где-то пробили часы.

В углу залы наигрывал оркестр, то и дело размечая мелодию случайными воплями гобоя. Трепсвернон хотел было отвесить Фрэшему несведущий комплимент по поводу его выбора музыки, но не успел и рта раскрыть, как хозяина за пуговку отвел в сторонку еще один гость. Благодарно воспользовавшись затишьем, Трепсвернон расслабился и взялся за свой обычный светский номер: подсчет шагов, как будто он в тюремной камере.

Его никто не прервал, пока он обходил залу, а, совершив полный круг, он решил сменить тактику. На ковре он взялся выписывать определенные невидимые слова. Пробравшись вдоль двух параллельных стен залы, но срезав углы, а затем пересекши ее, он выполнил букву А. За нею описал через все помещение букву Л, потом еще одну и в конце совершил еще один круг: последнее О. Это не только помогало скоротать время, но и давало то преимущество, что лицо его при сем натягивалось непритворной озабоченностью. Выписывая эдак буквы на ковре, Трепсвернон обнаружил, что способен успешно избегать бесед и не выглядеть при этом неучтивым: если он благодушно, однако сосредоточенно глядел в направлении, избранном им для своего азбучного курса, никому и не приходило в голову останавливать его и навязывать ему какую-либо дискуссию. Однако занятие сие стало чуточку более неловким, стоило челяди распознать, что он отбился от стада, и Трепсвернон осознал, что за его перемещениями следят. К чести официантов, обслуживавших «Общество 1500 миль», были они изумительно внимательны – после двух дальнейших фужеров шампанского Трепсвернон попробовал их отвадить от себя, заказывая самые вычурные напитки, какие только мог измыслить. Он-то надеялся, что задача окажется долгой в выполнении и его на время оставят в покое, но чуть ли не сразу ему принесли бузинную настойку и нечто, явно произведенное из ревеневого меда и подаваемое в стеклянной урне. Планы расстроены. Вкусом оно походило на мыло, каким моется деспот с личной тайной. Трепсвернон сменил галс и решил быть с официантом откровенным. Он попросил виски. Все это оплачивается Фрэшемом, подсказывала Трепсвернону логика, поэтому кто он таков, чтобы противиться сей щедрости? Кроме того, он заказал выпивку и музыкантам в углу – те в благодарность качнули инструментами.

Судя по всему, на другом краю залы Фрэшем произнес нечто остроумное, поскольку фейское кольцо университетских друзей-лизоблюдов разразилось аплодисментами. Затем из боковой двери вынесли торт, до того объемистый и тяжелый, что ему требовались носильщики, как для гроба. Торт призван был изображать собою книгу, покрыт ярко-синей глазурью, а белой помадкой на месте заглавия была выведена фамилия хозяина. Оркестр взял первые ноты «Он у нас добрый малый» ^[6]. Громадным ножом Фрэшем взрезал торт, и «Общество 1500 миль» зазвенело льдинками о стекло фужеров, запонками о него же и тростями о пол. Глоссоп с улыбкой склонился над гостевой книгой.

Официанты раздали куски торта, и Трепсвернон, успешно выписавший по ковру весь алфавит дважды и уже решительно пьяный, решил, что предпримет еще один круг по зале, а потом уйдет. Убедил себя, что лучшее в нем вызывается ходьбою, а не разговорами, рассудивши, что это производное скорее праздношатания, нежели нервозности. Он угостился тортом с подноса, и тут его озарило вспышкой вдохновенья – он ведь способен начертать алфавит и по улицам Лондона, за пределами сей залы. Держась за стенку, Трепсвернон принялся разрабатывать особые маршруты по городу, которыми удастся наглядно изобразить буквы прямого шрифта. Ходьба и алфавит, решил он, станут изумительно развлекательной терапией. Чтобы пройти букву А, он мог бы начать с Кембридж-сёркуса, протрусить вверх по Эрлэм-стрит, свернуть у Севен-Дайалз и пройти по Сент-Мартинз-лейн (при этом Тауэр-стрит образует центральную спицу буквы). Некоторые начертанья виделись его мысленному взору ясно – D будет периметром Биллингзгейтского рыбного рынка, к примеру, а площадь Сент-Джеймз-сквер могла бы образовать О. Пробеги он по ее периметру пять тысяч раз, подумал Трепсвернон, – тоже мог бы вступить в «Общество 1500 миль». Общее посапывание S и Z существовало между недавно снесенной церковью на Финзбёри-сёркус и сумасшедшим домом в Хокстон-Хаусе – все это он прибавил к своему расширявшемуся указателю.

Трепсвернон смутно осознал, что минует Глоссопа. Лизнув большой палец, тот перелистывал гостевую книгу.

Частенько выпадало Трепсвернону припоминать учебник своих школьных дней, заполненный грамматическими упражнениями и таблицами. Одна страница его требовала от учеников расставить следующие глаголы согласно их темпу: прогуливаться, вышагивать, семенить, ковылять, ступать, шагать, плестись, скакать, бежать, топать, шаркать, брести и тащиться. Трепсвернона еще раз пронесло мимо оркестра. Он прогуливался marcia moderato. Он вышагивал allegro, семенил adagietto. Перехватил взгляд официанта и обозначил еще виски. Все вокруг смеялись и произносили тосты, мазки рукавов обнажали полоски голой кожи, а зубы скалились. Он ковылял larghissimo, выступал ad andantino, он шагал moderato. В залу, должно быть, уже набилось человек двести, и все они вроде бы отменно развлекались. Он плелся grave, он скакал vivacissimo.

Возможно, вероятностью оставалась надежда на то, что, стоит выдержать необходимый час светской учтивости и можно будет незаметно просочиться в дверь наружу. Трепсвернон решил постоять за одним особенно пышным растением в горшке, дабы избежать дальнейших знаков внимания челяди и Фрэшема. Здесь и отсчитает он оставшиеся до урочного часа минуты в относительной безопасности листвы растения в горшке. Оно было огромно, высотою с самого лексикографа, а листья его были широки и понуры. Трепсвернону не хотелось выглядеть так, будто он за него ускользает. Целый день в конторе он провел в попытках определить этот глагол и остро сознавал теперь, что ускользать может нести в себе определенное зловещее намерение, если за ускользающим кому-то случится наблюдать. Вместе с тем ему нравилось, что ускользать (гл.) может легко соскальзывать в скользить (гл.) – и творимое тайком становится изящным. Все дело лишь в осанке и, быть может, в той же причине, почему Фрэшем казался обаятельнее него. Трепсвернон решил, что любые обвинения в том, что он ускользает, лучше всего опровергнуть тем, что он возьмется слегка пружинить в коленях, а локти станет держать прижатыми к корпусу. Так вот и вышло, что, одержимый теперь фактом того, что относится к числу прирожденных ускользателей человечества, Трепсвернон прыгуче скользнул в то, что в самом тезаурустичном расположенье своем мог бы определить как древесную зелень растения в горшке, не потревожив ни единого листика.