Пустыня - Василина Орлова Страница 21

Он обладал мной. Я никогда не забуду, как это было. С какой полынной горечью во взгляде и многообещающей угрозой он подступал ко мне. Каким потусторонним страхом светилось его лицо в темноте. Я до последних дней жизни буду светло, беззвучно рыдать, вспоминая. Как он не верил, что дотрагивается до меня. Кажется, я любила его за то, что он красиво и отчаянно любил меня. Теперь, на развалинах недревнего Карфагена, уже можно признаться. Кружило голову то, какой он меня видел. Я наблюдала нас со стороны — любовалась собой, но он был мне под стать. Он выглядел…

Да что говорить.

Голос у него был низкий, и… Да что говорить.

Его лицо…

Нет, мне никогда не сказать о нём.

Он был слишком хорош, проклятые плоские слова, прекрасен. Он был божественный, упоительный, он плавил меня, жёг, меня снедало: замирало сердце, охлёстывало горло, пресекалось дыхание, дрожали колени. Я изнывала, была сама не своя, изнемогала, желание скручивало жгутом, я хотела перегрызть себе горло, я…

Мне хотелось от него ребёнка.

Вот: я хотела быть порванной в промежности его ребёнком. Я хотела трудных родов, хотела, чтобы у меня обвисла грудь, быть биологической особью, туповатой, счастливой и смокчущей самкой, облизывающей детёныша.

Ума не приложу, почему всего этого нет.

Почему я только пишу, сидя в щёгольском брючном костюме, за столом кафе, похожего на вагон класса люкс, только без купейных перегородок.

Отчего я пью кофе и в пальцах серебрится перьевая ручка, в ушах горят небриллиантовые сережки и глаза подернуты жидким ртутным блеском — только что проверяла. Почему волосы собраны тугим отливающим соломой узлом на затылке, и я так собрана, спокойна и по-прежнему хороша собой. Я должна была быть уже использованной, уже плод, что завелся во мне, должен был высосать положенные соки и отпочковаться. Я должна была выполнить предназначение, какую-то его часть, наверно, очень важную для женщины в этом мире.

Вместо всего сижу здесь, в теле с тонкой талией и длинными ногами, и выгляжу, как девственница, которая никогда не стонала под мужчиной.

Зачем меня сюда поместили, в тело, в подвижное заключение, переносную тюрьму?

Жить — и есть быть в аду. Приятно осознавать, когда ни одна лживая ерундень, мелкая неприятность, сущая дрянь не довлеет надо мной, ничего из того, на что можно списать грандиозное понимание. Я приветствую тебя, бесчеловечная истина, именно сейчас, когда мой облик закончен и свеж, строг, лаконичен и юн, и когда я попираю острой туфелькой начало позора и славы, и когда я могущественна, как могу быть могущественна только я, верьте мне, только я в этом мире. Когда я сыта.

Почти невозможно понять, что жизнь — ад, когда сыт. Невозможно почти так же, как и необходимо.

Даже, может быть, чуть невозможней.

Я знаю, что из тюрьмы есть простой и неминуемый исход: на совете господ директоров уже намечено слияние организации с корпорацией «Свобода Анлимитед», дочерним предприятием концерна «Дженерал Абсолют». Как дисциплинированный офисный работник, одна из задач которого, увы-пс, была экзистенциально убить и вас по дороге, мой драгоценный собеседник, я просто в заданном режиме дожидаюсь особых распоряжений начальства. И я дождусь инструкций не потому, что так терпелива. А «вследствие того», что в высоком кабинете принимаю решения тоже я. Бесконечные расслаивающиеся зеркала.

Я-то знаю, но маленький кусок плоти, особым образом организованный сгусток мяса, который перегоняет кровь по венам в организме, что я получила во временное пользование на входе сюда — его слегка покалывает. Самовольное устройство начинает гнать кровь чуть быстрее, чем надо бы, когда нейроны в моём белоснежном мозгу передают друг другу те электрические импульсы, опосредование которых вы воспринимаете в настоящий момент. Простой орган, чьё назначенье утилитарно, в котором — ничего нуминозного, только привнесенное нами за века пребывания в бреду, сердце, одним словом… Оно колотится о грудную клетку, потому что не все из людей знают то, что ведомо мне. Многие пребывают в отчаянии, им недосуг догадаться, что это тюрьма, и что из тюрьмы есть выход, и что есть путь к выходу, что он не закрыт, не загорожен, не завален и не заторен — он на виду, он прост, он ясен, есть такое слово clear — значит вместе и ясен, и чист, так вот, он clear до онемения. Беспредел совершенства. Полный беспредел.

К сожалению, вам некогда. А раз некогда вам, то некогда и мне. Угол падения равен углу отражения. Падайте же в свой угол, ваше право, ни я, ни сам господь бог не получали никакой санкции на то, чтобы запретить человеку несвободу. Потому что это тоже выбор, а человек свободен выбирать.

Наибольшая трудность в понятии свободы, отмечает Шеллинг, связана с её имманентностью, ведь если зло допускается, его следует поместить в бесконечную субстанцию или исконную волю, то есть согласить его с природой Бога или волей Бога, либо, если принять, что зла как такового не существует, что оно есть только отсутствие, недостаток добра, подобно тому, как тьма есть отсутствие света, то не существует и самой свободы. Лишь свобода свободна выбирать между добром и злом, а выбор между добром и отсутствием добра не есть выбор, поскольку в сущности есть выбор между добром и добром. Идя по коридору, человек, конечно, волен повернуть направо или налево, но не свободен в своих действиях за отсутствием дверей и ответвлений. Так на первый взгляд. Но коридор всего лишь метафора, да и в отсутствии дверей закономерны определенные сомнения…

На какой-то из лекций преподаватель изложил очередную философскую концепцию компашки сумасшедших, живших некогда на нашей земле, которых мы ныне называем не иначе как древними греками. Только представьте, что учудили античные негодяи. Не то Менелах, не то Ямвлих, а может быть, сам Минотавр — им вздумалось, что, поскольку вселенная мерно разгорается и мерно угасает (правда, тут уже попахивает Плотином), будет логично, если, по завершении всего, оно вновь повторится в той же последовательности. С точностью до милисекунды, до микромиллиметров обстояния каждой вещи. Каково, а? Недурно работало у ребят воображение.

И вот, подвел итог лектор, мы с вами усматриваем в предположении, конечно же, все основания для оптимизма… Поскольку таким образом мы с вами бессмертны, да и ничто преходящее не преходит вполне…

Я чуть не взвыла! Ничего себе. Мало того, что я проживаю один раз, вы хотите вдохнуть в меня оптимизм, потому что, ёлки-метёлки, придётся проживать безумие снова и снова? Не велика награда — бессмертие. За подобную пытку. Нет уж. К счастью, физики доказали: энтропия необратима.

А вот что я скажу тебе, близкий, любезное душе новое зарево. Когда ты прочитаешь весь текст, ты не будешь разочарован, что я так долго внутренне плакала над тем, бывшим? Убивалась над заколоченным гробом? Ты же знаешь, наверное, серденько, что девятая симфония, переданная по интернету, надломила мой едва окрепший хребет?

Но, вернувшись из Ялты, я, скорее всего, уже не так буду так болеть о прошлом. За две недели, любовь моя, прости, я так и не выучила другого возможного обращения женщины к дорогому мужчине, я поистине пережила (переживу) целую жизнь, и эта боль будет целительна, хоть я и пишу, захлебываясь от сухих, бесслёзных рыданий, и уже, кажется, так много раз сказала одно и то же… Пока я надеюсь (верю), что слова — как трава, которую, издыхая, находит зверюшка, и, жамкая ослабевшими обескровленными дёснами, впитывает живительные соки…