Пустыня - Василина Орлова Страница 20

Сказал Владимир. Владимир, преданный Ольгой — неприязненно сказал Онегину. Он был предан ею, а она даже не поняла. Я с такой обидой всегда думала об этом, а оказывается, обычное дело. Гораздо реже, как видно, предательство совершает человек, который понимает, что он делает. И тогда осознанно, а если осознанно, то и не предательство вовсе — а просто изменилось отношение, и упреки уже смешны. Страшнее предательство именно такое: когда предатель не знает, что он предатель. Ни сном ни духом. Не ведает, что творит.

Как мне отвязаться от бесконечной вереницы замкнутых мыслей?

Нужно отказаться от себя, что маловозможно. То есть, может быть, и возможно — но вряд ли.

Но ты меня ещё не знаешь. Вы ещё не знаете меня. Ты меня не любишь? Что ж, так тебе и надо. Может быть, я упорствую в своём непонимании, нежелании, ты же шлёшь мне посланья — но пойми, они настолько не то, что, честное слово, лучше бы их не было.

Как мы увидимся снова? Ведь не может быть так, чтобы мы не увиделись?

Светлый ликующий гимн, приснившийся в самом детском сне, зазвучит снова, когда ты увидишь меня. Ты почувствуешь дуновение морского ветра, вобравшего в себя тени водорослей, гниющих на берегу, и пузыри высыхающих медуз, и ветер будет резок и свеж. На небесах грянут молниеносные литавры, когда я войду в новую дверь. Ты будешь ошарашен, смят, раздавлен. Я клянусь быть такой красивой, какой никогда не бывала, нельзя оторвать взгляд. Волосы будут волноваться, спадая прихотливыми струями, я буду идти, раздвигая коленями тяжелую легкую ткань моего светлого, как утро, платья, и в душе будет царить абсолютный холод.

Банально, да?

И в глубине меня самой, как в пещере, в дальнем закутке, прежняя всхлипнет и захочет бежать к тебе, отшвыривая тонкими руками большие преграды, и в тот самый момент под бесчеловечную и короткую, как взрыв, девятую симфонию Бетховена я со злорадным внутренним смешком вздерну её на виселице памяти, и она, раньше бывшая просто узницей, погибнет в корчах — прямо у тебя на глазах. Я буду скудно подкармливать её жалобными крошками, чтобы она могла дожить до сего момента, и чтобы ты узнал её во мне, совершенно другой уже женщине, и не понял сразу, что она умерла — я получу огромное наслаждение, убив её в твоем присутствии.

И ты, конечно, поймешь, что она погибла именно в этот момент, момент нашей новой встречи. Её воспоминания и дальше будет жить во мне, но я-то буду, как я уже объяснила тебе, совершенно другая. Такая, какую ничто не связывает с тобой. Которая не просто не любит тебя — но и никогда не любила.

Она и будет моей маленькой самодовольной местью. Месть размером и темпераментом с йоркширского терьера. Опасная только для крыс, соразмерная им. Я не собираюсь воспитывать в себе волкодава или добермана. Разве что доберман-пинчера. Какова дичь, таковы и собаки. Никто не выпустит против маленькой крысы целую свору.

И тебе она не положена.

О боже мой, прости меня, любимый. Я сама не знаю, что говорю. Просто как пьяная от горя и усталости. Не могу поверить, что всё правда. Не могу поверить. Дурацкие фразы из любого американского кинофильма. Они умеют только скудный диапазон человеческих чувств, зато здесь они иногда даже попадают в точку.

А Ванька, мой милый добрый Ванька, сейчас работающий завскладом, подписывающий накладные и прочее, для чего из своего Жуковского мотается на противоположный конец Москвы и зарабатывает шестьсот долларов… И половину средств тратит на семью — у него семья. Жена Светланка и сын, Васькой назвали. А другую половину — на партийную работу. Сайт и газета. Он пишет рассказы. И утешает меня.

— Да не переживай ты, — скорее по наитию, чем реально видя моё угнетенное состояние, говорит он. — Вот я никогда не жалел, что влюблялся и расставался. А жалел только о том, что сильно переживал. Как сейчас помню, когда с Анночкой поссорились, столько времени освободилось! За две недели учебник по истории средневековья прочел! Сейчас бы те времена…