Биологический материал - Нинни Хольмквист Страница 21

Юханнес приготовил рыбу с шафраном и сливочным соусом и с картофельным пюре. Стоило мне выйти из лифта, как я почувствовала знакомые ароматы и по ним нашла квартиру, из которой они исходили. Табличка на двери — «Юханнес Альбю» — подтвердила мою догадку.

Я постучала. Мне открыл Юханнес в переднике с деревянной лопаточкой в руке. Чмокнув меня в щеку, он сказал:

— Добро пожаловать, моя милая! Еда почти готова! Присаживайся.

Я присела за стол, накрытый на двоих: синие тарелки, хрустальные бокалы на тонких ножках, синие салфетки, аккуратно сложенные рядом с тарелками, две свечи в красивых подсвечниках и коробочка с зубочистками. Камень — розовато-серого цвета, размером со средний мобильный телефон с остатками доисторического папоротника внутри — украшал стол. Юханнес исчез в кухне. Оттуда раздавались звон кастрюль и его веселое посвистывание. Я тем временем зажгла свечи. Вошел Юханнес, неся две подставки под тарелки и графин с чем-то, похожим на белое вино, но что на поверку оказалось виноградным соком. Он с улыбкой объявил:

— Теперь все готово.

Поставив все на стол, Юханнес снова вышел и вернулся с кастрюлей. Прежде чем сесть за стол, он выключил свет.

Мы ели при свете свечей. Рыба оказалась очень вкусной, и я сделала Юханнесу комплимент по поводу его кулинарных талантов. Мы мало говорили, только смотрели друг на друга время от времени. Почему-то я стеснялась говорить с ним, наверно, и он тоже. В какой-то момент я даже отвела глаза. Чтобы хоть как-то снять неловкость, я спросила о камне:

— Где ты его нашел?

— На пляже. На южном побережье между Моссбю и Аббелькосом, если быть точным.

Я опустила вилку:

— Когда?

— Когда? Ну… дай подумать… за два года до того, как я оказался здесь. Пять лет назад. А почему ты спрашиваешь?

— Это же мой пляж! — сказала я. — Не в прямом смысле, конечно, но мы туда ездили с моей… моей собакой. Раза три в неделю. Что ты там делал? Мы могли встретиться.

Он странно посмотрел на меня:

— Да, могли.

И он рассказал мне, как нашел камень и почему решил сохранить его.

— Дело было осенью. У меня никак не получалось закончить роман — мой последний роман, по всей видимости, — и я был на грани того, чтобы все бросить. Чтобы прояснить мысли и встряхнуться, я одолжил у друзей машину и поехал на южное побережье к морю. Мне почему-то обязательно нужно было увидеть море. Я бродил вдоль берега, час за часом, от Аббекоса до Моссбю и обратно. Была поздняя осень. Темнело рано. Небо было затянуто серыми тучами. Пока продолжалась моя бесконечная прогулка, успело стемнеть. Я разглядывал камни, ракушки и сучья, вынесенные на берег волнами, и вдруг мое внимание привлек этот камень. Он лежал почти в воде, и белый папоротник светился в сумерках.

Юханнес замолчал. Камень по-прежнему был в моей руке. Протянув руку, он обвел кончиками пальцев контуры папоротника и продолжил:

— Он словно светился. Поэтому я нагнулся и поднял его. И в ту же секунду все прояснилось. Все кусочки мозаики легли на свои места. Будто передо мной расступились скалы, и я увидел окончание моей книги. Четко и ясно. Я сунул камень в карман, поехал домой и дописал роман за пару дней. С тех пор я с ним не расставался.

После еды я устроилась в кресле, а Юханнес на диване. Мы пили чай.

— Расскажи о твоей собаке, — попросил Юханнес.

На глаза тут же набежали слезы, в горле встал ком. Стало трудно говорить, Юханнес все понял и добавил:

— Только если ты хочешь, Доррит.

Но я рассказала. Рассказала о Джоке и моей любви к нему. Юханнеса не рассмешил тот факт, что я говорила о любви к собаке или любви Джока ко мне. Он слушал внимательно все, что я говорила. Я все говорила и говорила. О саде, о доме, даже о Нильсе.

Потом Юханнес рассказал мне о женщине, в которую он был влюблен, когда ему было пятьдесят лет — ровно столько, сколько мне сейчас. Он был очень счастлив с ней. Они даже жили вместе. Но, забеременев, подруга его бросила.

Когда она сказала, что беременна, я так обрадовался. Я страшно гордился тем, что мне предстоит стать отцом. Но как-то, вернувшись с пробежки, я обнаружил, что ее туфли и куртка исчезли, гардероб опустел, с полочки в ванной пропали все туалетные принадлежности. Не было ни компьютера, ни фотографий, ни ее любимых книг. Все исчезло. Мое сердце превратилось в кусок льда. Я больше не мог любить. Не мог заниматься любовью. Не мог даже подумать о близости с другим человеком. А время шло. Мне стукнуло шестьдесят — и вот я здесь. На стеклянной горе. Точнее, в стеклянной горе.

— И что ты сейчас чувствуешь? — спросила я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Юханнес, хотя по его лицу прочитала, что он все понял.

— Сейчас ты смог бы?

— Смог что? — спросил он с улыбкой, словно поддразнивая меня.

Я смутилась.

— Ну… ты знаешь… — пробормотала я.

У меня горели щеки. Наверно, я покраснела от смущения.

Мы оба молчали. Потом он сказал:

— Доррит, иди сюда.

Он сказал это мягко, без тени приказа в голосе, но твердо, голосом человека, знающего, чего он хочет, и у меня внутри все сладко заныло. Это было как когда-то с Нильсом: он тоже иногда говорил очень уверенно, по-мужски. И эта интонация, интонация мужчины, который знает, чего он хочет, всегда оказывала на меня такой эффект.

Меня всегда возбуждали уверенные в себе мужчины, способные демонстрировать свою власть не криками и побоями, но одним ровным звучанием низкого хриплого голоса. Меня всегда возбуждали мужчины, умевшие управлять ситуацией, мужчины, обладавшие надо мной властью. И вот я сидела в кресле Юханнеса, и сердце билось и пульсировало в груди. Меня бросило в жар, щеки горели, глаза слезились. Меня словно лихорадило. Но я ничего не ответила, только сидела в кресле, пытаясь понять, что со мной происходит.