Апсихе - Эльжбета Латенайте Страница 19

Но в ушах все еще стоял резкий звук, и, пытаясь понять, что и почему происходит вокруг, люди перебегали взглядами и жеманными улыбками от одного к другому, только изредка на бегу приостанавливались у пианиста. Их улыбки в свою очередь рассказывали об удивительном пианисте, казалось, это была наименее сомнительная вещь, которую они могли рассказывать друг другу, пытаясь скрыть растерянность и невовлеченность.

Инструмент был тяжелый, но Апсихе сильная. Уперлась, протащила метра полтора и задумалась в недоумении, как же может так быть, что пианист уже и вперед, к слушателям, шагнул, а шнурков все еще хватает. Апсихе, на мгновение остановившуюся, чтобы отдохнуть, заинтересовало новое обстоятельство: из группы людей в сторону пианиста направлялась маленькая девочка с длинными соломенными волосами в голубом комбинезоне. Она робко шла, обеими руками держа букет гиацинтов. Пианист, казалось, узнал девочку, едва заметив, широко раскрыл руки, улыбнулся и присел. Девочка с соломенными волосами на мгновение приостановилась, будто чего-то опасаясь. А пианист улыбнулся еще шире, еще больше раскинул руки, и девочка пустилась к нему бегом. Когда она была почти у потного лба пианиста, под ноги подвернулся провод прожектора, за который она зацепилась. Лицо пианиста изменилось, и в то мгновение, когда девочка зацепилась и потеряла равновесие, не выпуская из рук цветы, он, не раздумывая, прыгнул к ней. Девочка с соломенными волосами покачнулась, но не упала, только поскользнулась на гладком полу и мягко шлепнулась, особенно не переживая о случившемся. Она спокойно смотрела на пианиста, для которого все закончилось не столь благополучно — в прыжке его остановили не бесконечные шнурки, и он грохнулся, приложившись носом. Не больно, как шут, с которым это вроде бы происходит нечаянно, хотя на самом деле все продумано заранее, а аудитория видит трюк даже не в тысячный раз.

Апсихе, зажав рот, хохотала, в большей степени из-за того, как все это выглядит снизу. Смеясь, проследила глазами, куда ведет провод прожектора, доползла до розетки в стене и вытащила вилку. В помещении, которое с самого утра сквозь стеклянный потолок раскаляло солнце, свет прожектора почти не чувствовался, однако, стоило Апсихе вытащить провод, все поглотила почти сплошная темнота, а с нею повисла абсолютная тишина.

Через несколько секунд сквозь стекло и окна со всей яркостью снова засветило солнце. Люди прикрыли глаза, оборачивались друг на друга, пытались шутить, дрожали от непонимания, как и почему случилось, что картины на стенах висят задником к ним, а сами они оказались не просто в выставочном зале, а по ту сторону живописного холста, когда не люди смотрят на картины, а наоборот — картины на людей.

В помещении не было ни Апсихе, ни пианиста, ни девочки с соломенными волосами, ни рояля. На их месте оказался какой-то коллективный заменитель. В том месте, где еще недавно лежал пианист, валялся на животе самый красивый человек, не обращая ни на кого внимания, потому что любовался саднящими локтями и сломанным носом. Больше всего ему нравились красные капли, капавшие из носа на землю. Он увлеченно мотал головой, чтобы капли создавали на полу рисунок. Напротив самого красивого на земле сидел самый остроумный и ржал как лошадь потому что обеими руками держал два перепутанных шнура, именно шнура, потому что предметы такой длины не могут быть шнурками. В то время самый привлекательный, возможно, впервые остановившийся, больше не носился за всеми подряд, а сам притягивал их, как магнит, хотя еще не стал неотразимым. Он, находясь в середине площадки, где только что стоял рояль, изогнулся таким же образом, как и его клавишный друг. Внизу, под ногами, где раньше тянулись привязанные шнурки, валялся самый мудрый и пытался что-то напевать, засунув в свой немалой величины рот обе руки по локоть.

У Апсихе, которая на больных коленях ползла по узкой улице и удивлялась, как она могла раньше заглядывать в окна, если сейчас до них — даль дальняя, опять сползли тряпки. Она пробовала обмотаться ими снова, но от тряпья мало что осталось. Подумала: пора домой.

Однажды под вечер, когда только что закончился дождь, Апсихе шла в темноте по улице. Шла-шла, пока не увидела усадьбу посредине темного луга. Строение было наполовину таким же, как остальные, наполовину — другим. Приложила палец к губам и после недолгих размышлений повернула в его сторону. Вокруг чувствовалась густая влага, которая по мере приближения к усадьбе становилась все тяжелее и тяжелее. Хотя дождь и прекратился, в воздухе звучал его будто отставший голос.

Немного осовевшая и усталая Апсихе рассеянным взглядом изучала подступы к усадьбе. Ничем не примечательное наполовину коричневое строение наполовину старой, наполовину юной усадебной архитектуры с наполовину широкими, наполовину узкими окнами, стекла которых так блестели в сумерках, что почти светились.

В воздухе висела в самом деле необыкновенная влажность, будто наполненная запахом и вкусом, точнее — запахами и вкусами, самых разных оттенков, но словно из одного источника, что-то подсказывающими, но не узнаваемыми.

Усадьбу опоясывал неряшливый забор из темных бревен и прутьев. Апсихе подошла и толкнула ворота. От ворот до дверей было всего каких-нибудь двадцать шагов. Отставший звук дождя начал понемногу усиливаться, а трава, забор, фасад усадьбы, даже воздух — все вместе производило странное впечатление, можно сказать, все вокруг пульсировало самой настоящей жизнью, которую ни с чем не перепутаешь, можно сказать — все вокруг было единым, как лапа какого-нибудь зверя. Апсихе медленно двинулась в сторону входа. Без раздумий нажала ручку наполовину зеленоватых, наполовину черноватых дверей, которая оказалась довольно теплой. Внутри было гораздо более душно, чем на улице. Помещение не назовешь ни прихожей, ни приемной, ни гостиной, ни каким-нибудь другим помещением, какое можно ожидать найти в таком строении — наполовину большая, наполовину маленькая комната, которая выглядит полной противоположностью невнятному, но чистому, просторному экстерьеру здания. Потолок был не просто низкий, он производил впечатление наполовину давящего, наполовину падающего, а пространство оказалось каким-то сжатым, размером чуть ли не с комнатенку в избушке. Внутри было особенно темно. И внутри не стало понятнее, что это за место. Более того, Апсихе начало казаться, что вся эта наполовину избяная усадьба, наполовину архитектурная подмышка была, можно сказать, центром огромного стадиона, и на нее смотрели тысячи полуголодных, полуобомлевших глаз. Она не могла понять, почему окна, которые снаружи казались наполовину узкими, но все же и наполовину широкими, здесь, внутри, были совсем маленькие, квадратные, будто окна в домике, покрытом толстым слоем снега, и с трудом пропускали жидкий свет с улицы.

Апсихе слегка согнула колено, развернула стопу, помедлила, зевнула и шагнула в глубь комнаты. В то время, когда зевала, отставший звук закончившегося дождя стал сильнее наполовину в три, наполовину в восемь раз. Но Апсихе не обращала на это особого внимания — думала, звук стал резче, потому что в зевке отпустило заложенные уши. Звук был такой, будто кто-то чавкает рядом, глотает слюну, причмокивает, щелкает языком о нёбо, будто у кого трещали суставы и хребет, а пятка терлась о пятку. Апсихе пронзил полухрип, полувой, доносившийся от схватки между волками прошлого и лисами настоящего, в этом эхе ясно выделялся сдавленный плач отдельных зверей с перекушенным горлом и бодрый звук лап, яростно копавших холмики травы; было отчетливо видно, что лисы и волки, летевшие вместе с комьями земли вверх, стали частью шкуры друг друга, а шерсть их сплошь стояла дыбом.