Апсихе - Эльжбета Латенайте Страница 18

Самым мудрым был такой чокнутый, что не только не принимали за чистую монету его высказывания, но и вовсе гнали прочь, как какую-то вонючку (некоторые даже носы зажимали, хотя никакого особого запаха от него не исходило). Казалось, люди прямо из себя выходили, даже когда он молчал, слушал или щелкал пальцами. А если кто и пытался вынести его присутствие или случайно давал ему возможность что-то сказать, то не успевал самый мудрый закончить фразу, как все почти единодушно бросались спорить с ним и комментировали так яростно и с таким, с их точки зрения, здоровым интеллектуальным энтузиазмом, точно стремились изничтожить давно известное слабое звено целого, причину болезни или некий сокрушительный акт вандализма против мировой природы. И так каждый раз, как только самый мудрый, к слову, и так немало уступавший другим участникам дискуссии складностью речи и красноречием, пытался сложить предложение. Неизвестно, что так отталкивало людей: тщательность самого мудрого в выборе понятий, неуверенность в своих вербальных способностях или неравнодушный, некоторых даже раздражающий решительный подход к любому собеседнику и игривость в глазах, не прорывающаяся никакими проявлениями агрессии. Хотя, пожалуй, больше всего их выбивала из колеи неопределенность позиции самого мудрого, гибкость и, возможно, его мышление — оно с каждой фразой менялось, совершало повороты и подталкивало разговор вперед или, наоборот, возвращало его к истокам.

Апсихе сидела у стены и, запрокинув голову, рассматривала картины, почему-то повешенные задником к зрителю. Вдруг услышала звук фортепьяно и, сообразив, что его источник в другом конце зала, поползла туда между человеческих ног.

Пианистом оказался юный костлявый студент с волнистыми, все спадавшими на глаза волосами, широченными плечами и пухлыми губами. Новый, видимо, черный концертный костюм хорошо сидел на худом и строгом теле, только клеши были такими широкими, что в штанинах без труда поместилось бы по дивану. Он играл бровями и спиной. Апсихе слушала, сидя между человеческих ног, и наслаждалась тем, что посторонний шум, который раньше на концертах создавали звон бокалов, разговоры, кашель и храп, сейчас сменил гораздо лучше слышный внизу скрип ботинок и половиц, стук каблуков, скольжение затянутых в чулки коленей и шорох брюк и юбок.

Одну рапсодию, венгерскую d-moll Листа, Апсихе прослушала среди людей. Но ее раздражала их невнимательность — видимо, думала Апсихе, там, наверху, где лица, есть и другие пианисты, которых она не слышит и которые, скорее всего, приковывают всеобщее внимание. Пока закончивший исполнять произведение пианист, вместе с инструментом устроившийся в конце зала, почему-то очень некрасивым носовым платком вытирал кисти рук и загривок (внутри было довольно душно еще и из-за прожектора, совершенно напрасно с маленького расстояния направленного на исполнителя), Апсихе поползла в сторону рояля, стоявшего в нескольких метрах. Подползла и взглянула на пианиста вблизи; он ее не видел, потому что в тот момент насупился и зажмурился от жаркого солнца, сверкнувшего через стеклянный потолок. Ну и кому пришло в голову направить прожектор на пианиста, которого сверху припекает солнце? Апсихе залезла под рояль. Один шнурок на ботинке пианиста развязался, и она ждала, когда опустятся изящные пальцы, чтобы завязать его. Не может пианист не заметить такого беспорядка, тем более что развязался правый, а когда жмешь на педаль, хлюпающий ботинок если и не мешает, то, по крайней мере, отвлекает внимание. Руки пианиста опустились и принялись завязывать необыкновенно длинный шнурок. Апсихе улыбнулась и пододвинулась поближе. Как только он закончил и руки поднялись, она быстренько развязала левый ботинок. Стремительно отступив на несколько шагов, Апсихе опять ждала рук. Некоторое время уже казалось, что он начнет играть, не заметив, но через несколько мгновений показались руки, слегка поддернули вверх рукава пиджака и манжет, обнажив светлую кожу, и пианист завязал шнурки, только быстрее и сильнее, чем в первый раз, потом потянул в стороны петли правого шнурка и поднял руки, уже совсем приготовившись играть.

На этот раз была «Рапсодия в блюзовых тонах» Джорджа Гершвина. Апсихе подумала, что чистота этих рук могла бы сыграть и что-нибудь другое, потом махнула рукой и, облокотившись, смотрела на его ноги, все еще сидя под столом. Звук над головой сильно гудел, ударялся о землю, опять летел вверх, ударялся в дно рояля, опять об пол, и опять в дно. Пианист играл сосредоточенно.

Апсихе нравилась «Рапсодия в блюзовых тонах», но в тот день ей хотелось другого. И живость мелодии, не приносящая полного удовлетворения, заставляла ее поговорить с пианистом. Быстро придвинулась к его ногам, осторожно развязала оба шнурка и каждый из них привязала к педальному штоку рояля. Апсихе выбрала в произведении такое место, когда не надо много двигаться, но нужно быть очень внимательным, чтобы пианист не почувствовал скованности и не заметил, что происходит внизу. Потом опять отодвинулась и слушала окончание произведения. Она даже радовалась, что люди сейчас так невнимательны к музыке. Это было на руку и пианисту, который мог чувствовать себя свободно, немного порепетировать, больше поимпровизировать, и Апсихе, на которую никто не смотрел, а потому не мешал говорить с ним. Когда рапсодия подходила к концу, Апсихе разобрал смех. Пианист играл прекрасно но, когда оставалось несколько тактов, сделал ошибку, которую трудно не заметить, однако то ли из-за яркого солнца, то ли из-за хмурых людей, он был настроен игриво и прекрасно загладил ошибку финальными акцентами, изменив тональность и просимулировав модуляцию. Апсихе прыснула. Хотела, чтобы он встал на поклон с обвязанными вокруг фортепьяно шнурками, но эти «внимательные» зрители не могли заметить, что произведение уже заканчивается, что оно вообще было начато и что в зале есть и другие пианисты, кроме тех, что в их группках. Тогда Апсихе засунула пальцы в рот и изо всех сил свистнула во весь последний такт. И стремительно рванула из-под рояля, отползла за стоящую в стороне скульптуру какой-то змеи (а может — чемодана). Пианист на мгновение испугался или растерялся, но сыграл последний такт и уже было наклонялся, чтобы посмотреть, откуда исходил тот звук. Однако, на его удивление, люди, до сих пор стоявшие сами по себе, на свист все как один вытаращили глаза и уставились на пианиста. Кто-то, то ли самый остроумный, то ли самый привлекательный, почему-то крикнул «браво», и грохнули такие аплодисменты, будто только что закончился огромный концерт и сейчас на широкой сцене стоял и улыбался тройной оркестр.

Лицо пианиста засияло, он широко раскрыл до сих пор закрытые от солнца глаза и бодро встал со стула. Апсихе ждала, что случится с привязанными ногами, но шнурки были такие невероятно длинные, что пианист совершенно спокойно встал со стула и, не отходя далеко от инструмента, стал кланяться публике. Апсихе тут же выбралась из-за скульптуры чемодана (а может — облачности или горести) и, все еще не замеченная, подползла к роялю. Принялась тянуть его на себя за заднюю ножку, подальше от пианиста. Рояль был тяжелый, но ей все же удалось его сдвинуть. Если бы собравшиеся все время внимательно наблюдали за пианистом и слышали музыку, они были бы куда более восприимчивы к тому, что происходило на площадке. Они, конечно, сразу заметили бы, как жарко играть пианисту, когда солнце плещет через стеклянный потолок и рядом светит прожектор, заметили бы существо под фортепьяно, конечно, заметили бы, как Апсихе привязывала шнурки пианиста к роялю, конечно, заметили бы, что она засунула пальцы в рот, чтобы свистнуть, а теперь тащила рояль за заднюю ножку, в конце концов непременно заметили бы, что шнурки пианиста на поклонах привязаны к роялю и только потому, что по какой-то причине они невероятно длинные, остается достаточно пространства для шага.