Апсихе - Эльжбета Латенайте Страница 20

Перейдя комнату в несколько шагов, Апсихе увидела наполовину серый коридор, наполовину архитектурную кишку, по которой надеялась попасть в другое, возможно, более определенное своей неопределенностью место. Почему-то звук отставшего дождя и эхо схватки между волками прошлого и лисами настоящего были все еще слышны в архитектурной кишке. Апсихе шагнула вперед, все пытаясь понять, чем до нее дотрагиваются запахи. То был запах рта, чистоты, шеи, влажной заплесневелой одежды, части головы от затылка до хребта, подбрюшья и не просыхающих влажных перепонок между пальцами. Запахи перескакивали из одного в другой. Послышались скребущиеся под потолком мыши или горностаи. Звук походил на звук ногтей, обдираемых теркой, а в какой-то момент показалось, что с потолка на плечо посыпались ошметки ногтей.

Она прошла по длинному коридору и попала в куда более просторное помещение, но тоже наполненное темнотой и таким же наполовину давящим, наполовину падающим ощущением. Все хотелось прикрыть голову согнутыми руками, как будто из опасения, что с потолка посыплется штукатурка. В этом втором помещении, как, кстати, и в первом, было несколько разрозненных наполовину предметов мебели, наполовину каких-то архитектурных морщин, которые без необходимости захламляли и без того тесную комнату. Из-за очень спертого воздуха казалось, что здесь живет слишком много людей, им нечем дышать. Казалось, что через носоглотку в легкие плывет не кислород, а какой-то бурный, не заглатываемый поток. Напряженным взглядом Апсихе искала источник света, то были маленькие квадратные окна заснеженного домика в горах, скупо пропускающие и без того слабый свет с улицы. Казалось, внутри становилось все жарче и жарче, хотя Апсихе не заметила ни каминов, ни хозяев, которые могли бы обогревать дом. И тепло было не таким теплым, какое бывает в помещении, отапливаемом печкой. Оно больше походило на влажный жар, стекающий со шкур сцепившихся зверей. С волосков, плачущих оттого, что болит там, где их корни всасывают жизнь.

Казалось, что каждое ощущение без исключения, с самого первого взгляда на строение со стороны, было необъяснимо странным или даже подозрительным, и каждая мелочь была особеннее другой, привлекательной незаметным для невооруженного глаза образом. То, что в усадьбе будто бы ни о чем особенном не говорило, что было ограниченным, как идея, почему-то задерживало и останавливало на себе взгляд и со скоростью молнии соединяло бурлящие, скачущие мысли. Удивление, хотя и неизвестно почему возникшее, было тем чувством, которое сопровождало Апсихе на каждом шагу. А самая странная черта усадьбы — неуютное двусмысленное ощущение, что в один и тот же момент видны вещи, совершенно противоположные друг другу. Усадьба была полна жизни, но можно было поклясться, что в ней никто не живет. Наверное, самым точным словом, определяющим то, чем была пропитана вся усадьба и подступы к ней, было бы слово «претензия». Хотя в то же самое время здесь не было и не могло быть того, из чего эта претензия могла бы происходить, — человека или живого существа. Разве что слегка моросило претензией. Будто отставший звук дождя, обосновавшийся здесь неизвестно когда, зачем.

Тем временем схватка наполовину замерла, наполовину закипела всей звериной кровью. Схватка была такой жестокой, что тела зверей саднило от ран со всей силой здоровых звериных тел, а здоровые шли уже не на своих четырех здоровых, а на слабости всех отнимающихся конечностей. Другие звери, бывшие слишком далеко от своих соплеменников, слишком мало интересовавшиеся тем, что происходит или могло бы происходить вокруг, из последних сил терли, будто намыливали, обезумевшими глазами свои кривые тени, шевелящиеся на земле и траве.

Схватка волков прошлого и лис настоящего могла утихнуть, только когда достигнет самого жуткого апогея, а достичь апогея — только когда глаза всех зверей заполнит мир. Умирающие и мечущиеся в агонии угасавшие звери хотели обхватить челюстями и вгрызться друг другу в кончики лап, чтобы подбиравшаяся смерть увидела их солидарность. Те, что умирали, но не отрывали глаз от битвы, отплевывали оставшиеся здоровые части своего тела тем, кто был изранен сильнее прочих, чтобы они выздоровели, а сами — приближали головокружение, выворачивающее глазное яблоко и нежно и медленно оттягивающее их за хвост к нигде не горевшему костру — в смерть.

Апсихе узнала, что это за невыносимая духота в усадьбе. Не поняла, а узнала. Узнала, что значит эта прямо нечеловеческая человечность запаха усадьбы. Узнала, что значит липкий пот, текущий по ее телу в довольно прохладное время суток. И что значит то волнительное ощущение, что здесь в любое мгновение что-нибудь может свалиться, упасть или застигнуть.

Все стены, полы и потолки в усадьбе были покрыты людьми. Живыми, живущими людьми, которые слиплись, сцепились и врезались почему-то именно здесь, в этой усадьбе, дышали воздухом друг друга. Они не елозили, не меняли поз, не потягивались. Не пытались спасти или облегчить свое положение. Если бы в усадьбе было посветлее, было бы несложно заметить красные раны на их сопрелых телах в тех местах, что согнуты и давно не двигаются.

Человек, который ел бы только тогда, когда организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что у него так давно ничего не было во рту, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что он не ел столько времени, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что уже остался бы только краешек мысли, что он не ел столько, что организм под воздействием голода выел бы себя изнутри настолько, что выел бы себя настолько, что человек, подействовавший на голод, остался бы только на краю тарелки своей еды.

Человек, который заговорил бы только тогда, когда точно ничего не хотел бы сказать. Который обнял бы кого-нибудь только тогда, когда другой уже врос бы ему в ладонь.

(Слишком) деятельный мозг часто заигрывается в каких-то половинчатых напряжениях, в каких-то поверхностных упражнениях. И кто скажет, по какой причине образ мыслей человека велик именно этой единственной своей чертой — тем своим почти свирепым упорством не вскрывать земной жар и не останавливать воды?

Поэтому то, чем заняты главы мира, — всего лишь второсортные дела. Политически-идеологические, культурно-идеологические учения, социально— и религиозно-идеологический мусор. Как подумаешь, кому может быть интересен этот завистник Бог? И кому нужно безбожное мышление человека, стирающее в пыль колья любой толщины и ошметки сена? Мышление, которое не может прямо поставить человека на другого и сплавить из него и еще пары китов какой-нибудь корабль, которому не нужна вода. Но ведь это совсем необязательно, так как корабли и так предназначены не для того, чтобы плавать.

Откуда эта глава всего, нежно источающая вонь? Глава огромная, ее черты непростительно не задевают глаз, живая кожа, которой раньше, наверное, и не было, не была нужна, появилась только из-за грязного воздуха, идущего от других говорящих душ, и стала обтягивать каждое лицо, защищая от прямого грязного ветра. Заслонила от ветра, который подхватил на тогда еще бескожем лице капельку крови и, услышав какую-нибудь самую новую синоптическую аллегорию, распространенную среди ветров, мог на самом деле почувствовать, для чего предназначен. Для чего задут сюда.