Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова Страница 18

Живые картины отражаются в светлых гранях моего волшебного кристалла. Что-то вроде Аполлинария Васнецова – «Родина» или «У озера». Какие-то дали, синие и узорчатые, как абрамцевские изразцы. Там за синими лесами есть еще леса, будто синего тумана встала полоса. Эти двое, которых мне так отрадно видеть вместе, движутся в живом пейзаже, жадно вдыхая родной воздух.

Вот сейчас застаю их в Кижах. Право же, отпуск, данный им небесной канцелярией, оказался долог – о, не кончайся! Я не вижу, что у них впереди, я боюсь туда взглянуть. Господи, он же ничего не пишет. У него даже рукописи нет с собой в этом хитром саквояже, который все больше думает насчет пожрать. И Сильфида, видно, считает, что у Нестреляева по приезде в Москву будет достаточно времени. А я не знаю, будет ли. Правда, он все время думает стихами, но это у него отродясь. Путешествие все длится. И поет, поет эту бесконечную песню о земле старый Нестреляев на темной улице Народного Ополченья.

Так вот, в Кижах. Они не слыхали, что он такой длинный – остров. Уже нагорожен забор и взымают плату за погляденье церквей. Получилась точь-в-точь резервация для туристов, тут же и пристань, снаружи нет ни души. Остров торчит спиной из воды, по гривке цветет иван-чай, гуляют в воде облака. Тропа все лугами, скошено – нету стогов. И некуда было им деться, намокли и утонули.

Церкви ушли за бугор, змеи шуршат в траве – идут уже битый час. Отколь ни возьмись пустая деревня, и там можно жить у остатних двоих стариков. Здесь есть часовня Кирика и Улиты, есть Параскевы и Варлаама – наверное, было отшельничество вдвоем. Так и те старики. Плавают только на лодке на ближние острова. Здесь сильные грозы. Кругом, по всему горизонту, в воду, в железное дно – в руду для петровских заводов бьют молнии. Ох, как близко ударило!

Рыба – единственная еда. Жарят ее на воде, масла сюда не завозят. За хлебом ходят на веслах в условленный день. Рыбу ловить может каждый дурак. Задумчивый Нестреляев сидит серед озера, за поплавком не следит, а глупая рыба клюет. Думает – лучше всего быть любимым, но коли уж Бог не судил, уютнее в монастыре, средь таких же людей, ни радостных, ни печальных. В миру беспокойно. С удочкой лучше вот так вот клевать клобуком. Это он вспоминает из Нестерова. Завтра – на Соловки.

Сидят на берегу в Кеми, ждут катера. То есть ждет одна Сильфида, в своей обычной позе, руки в подоле, ладони лодочкой. А Нестреляев пошел узнавать на заставу. Нет, сегодня не будет. Можно уйти с причала.

Если глядеть на море, в глазах синё, а оглянуться на берег – еще синее. Камни лезут из-под камней, в этом краю, наверное, нет земли. На камнях синий мох, в камнях синеют озерца, над ними стелются низкие синие сосны. Дома встают из прибрежных камней на сваях и ждут прилива. Вверх по реке водопад Подужемье. Над шумом его шиповник цветет и летают шмели, а бревна – бревна плывут с замиранием сердца к краю нависшей плиты. За двое суток на берегу они проглядели глаза. Катер пришел серед ночи, отчалил в светлое море, а солнце низко катилось по правой руке.

На Соловках не задержались. Тень слона с хоботом лежала на стенах богатыря-монастыря. Разум отказывался понять, как народ, сложивший все это по усердию камень за камнем, более полувека дает подлецам водить себя за нос. Удивительное дело, но Нестреляев сейчас совсем не помнил, что пришел с рубежа тысячелетий и уже дожил до московских нюрнбергских судов. Сильфиде он об этом ни разу не обмолвился, как Лоэнгрин Эльзе. То, что не существовало для них двоих, не существовало по определенью. Круг сузился, мир замкнулся. А чудеса – что чудеса! Все равно любовь чудеснее всех этих трюков, уж ее не переплюнешь. Оттесненное знанье будущего ушло в область снов и провидений. Нестреляев просто был тридцатилетним диссидентом образца 1971 года, неправдоподобно счастливым и не вполне адекватным реальной действительности.

Быстро же это он переметнулся. Предательский саквояжик продолжал его прикармливать – на Соловках вообще не было ни крошки еды. В столовой перловой каши хватало на сорок пять минут, последним в очереди не доставалось уже ничего. Вот так вот. На Соловецких островах дожди, дожди.

Беру в руки магический кристалл, медленно поворачиваю. Щурю глаза от пронзительных лучей, испускаемых его радужными гранями. Господи, они еще и в Эстонию попали! Это даже заранее не предполагалось. Экой резиновый получился отпуск, с целую жизнь. Откуда взялось столько отгулов, уму непостижимо. У Сильфиды еще туда-сюда, куда ни шло. Она программистка, а тогда, в 71-м году, существовало понятие машинного времени. Быть может, она работала в ночь, в праздник. А Нестреляев-то? Ну цыганка-гвоздика вмешалась. Или это я сама тяну время, не хочу, не решаюсь привезти своих героев обратно в Москву? Похоже, что так, нечего валить с больной головы на здоровую. А то цыганка, цыганка. Сама цыганка.

В Эстонии 1971 года еще понимали русский язык, хотя и неохотно. Молодые лучше, старые хуже. Я вижу свою Сильфиду. Белокурая, совершенно арийского типа, у матушки-синички была немецкая кровь. Силится объяснить что-то пожилой эстонке на смеси русского с немецким. Это в холмистой южной Эстонии. С каждого круглого озера видно пять круглых холмов, а с холма пять озер. Наверху громоздятся холмы облаков, по земле ходят круглые тени. Пюхе-Ярве красивее всех – чисто лубочное озеро. Круглые темно-зеленые кущи по берегам отражаются в круглых заливах, и облачных кущ белоснежная пена стоит в темно-синей воде. Лесные дороги имеют конец здесь. Наши друзья подождут среди хутора и, поклонившись, назад повернут. В лохматом гнезде стоит аист.

Сильфида толкует женщине, какого ей хочется моря. Чтоб были высокие берега и прибой – та называет место. Нет, чтобы берег резной был и в море торчали камни – та называет другое. Всю ночь их в Ревеле на вокзале опять гоняют, как голубей, едва вздремнут в уголке – verboten. Зато рано утром обходят они старый город снаружи и изнутри, открутив себе головы в детском восторге. Потом уезжают к морю с камнями в воде и резными желанными берегами. Они очень сильно резные, и если пойти от берега, через час уткнешься прямехонько в берег, в пустынный залив – над песчаной косою дубрава. В море и впрямь стоят камни, а дом их стоит на песке. На каждую лодку всю ночь светит прожектор, чтоб часом кто не уплыл.

И последний рывок – бросок в Питер. Милые мои, вы летите, точно листья, унесенные ветром, а еще длится беспечное лето. Можно подумать, за вами гонятся фурии. Вы заставляете меня писать какую-то романтическую чушь. Не слушают, уж сели в поезд, и он застучал колесами по самой романтичной в мире дороге Петербург – Ревель. Она идет высоким берегом моря – глянь, глянь, вон замок Раквере. Жуют горький шоколад и строят друг другу легкие гримасы. Если б этот поезд никогда не остановился, а очаровательная дорога прошла ну хотя бы вдоль всего побережья старой Европы.

Вот на цветной фотографии, отпечатавшейся в моей голове – снимок сделан магическим кристаллом, – Сильфида моет ноги в Неве под стенами Эрмитажа. Нестреляев сидит на лестнице, спускающейся к воде, сушит уже чистые ноги. Надевают стоптанные, но тщательно вымытые сандалии. Сдают в камеру храненья саквояж, прикинувшийся самым что ни на есть обыкновенным. Ходят целый день по Эрмитажу, как всегда взявшись за руки.