Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова Страница 17

В обеденное время умный баул не упустил случая толкнуться в двери маленького кафе, за что в его чрево был положен пакет с пирожками, и он с новыми силами пустился по ему лишь одному известному маршруту. Кой-где помедлил, дал нашим мечтателям погрузиться в родной мир прошлого. В Новгороде мы рядом с Ваней жили. У них был сад такой большой, тенистый. Как теперь гляжу на зеленый сад, где с милым дружком мы резвилися. Народу не только что нет изводу, а и порчи нет.

К вечеру самостоятельный саквояж устремился по топкой тропинке в скит на Ильмень-озеро, и трость-дерево всколыхнулось, скрывая его владельцев. Уж солнце садилось, гусельный звон стоял в усталых от чудес головах Нестреляева и Сильфиды. Рыжеволосая, зеленоглазая врубелевская Волхова пела свою колыбельную. Саквояжик помедлил на берегу, потом дал обратный ход и потянул их в лучшую в городе гостиницу.

У порога гостиницы наши герои осадили волшебный баул, как норовистую лошадь. Кольца кольцами, а в паспортах у них черт знает что. Сильфида даже принялась снимать кольцо, но Нестреляев схватил ее за руку и спешно запросил по секрету свое ГИП. Пришел мгновенный ответ, что упомянутые граждане вчера сочетались законным браком в городе Москве. Не поверил, достал паспорта. В сильфидином паспорте как раз такой штамп и стоял. В нестреляевской имя-отчество-фамилия жены стояли новые, а дата была предыдущего брака. Нестреляев нахмурил брови. Штамп зарябил чернилами и установил дату вчерашним днем. Наши герои вздохнули с облегченьем и переступили порог гостиницы.

Вечерняя дежурная под впечатленьем вчерашней даты бракосочетанья поселила их в лучший двухместный номер. Как ты потом увидишь, друг читатель, из этого утром вышел немалый конфуз. Но до ночи нестреляевская голова успела родить еще только одну ясную мысль: что есть два восторга у человека – в любви и в творчестве. В том, что побеждает смерть, продолжая тебя назло ей и вопреки.

Утренняя дежурная ни свет ни заря застучала в дверь, зашипела свистящим шепотом: «Немедленно освободите номер, сейчас иностранцы!!! приедут». Бедные наши кролики понятия не имели, что такое расчетный час в гостинице, а симпатизирующие им всемогущие, должно быть, еще крепко спали. Изгоняемые из рая стали поспешно одеваться, ободряя друг друга приветливыми взглядами, направляемыми в дальние углы. Услужливый саквояжик заглотал, как хороший пылесос, всё ненужное в данный момент, и сам затянул на себе плохонькую молнию. Щелкнул замок, и наши герои появились в дверях, встреченные взглядом столь неприязненным, что у них немедленно вздулись бы лихорадка на губе и ячмень на глазу, не проснись в эту минуту от поднятого шума кто-то из их высоких заступников.

Вскоре Нестреляев с Сильфидой отрясли с ног прах не только злокозненной гостиницы, но и самого города, нарушившего законы гостеприимства. Они направили стопы свои во Псков. Увы – в белокаменном Пскове с вынесенными из церквей звонницами разыгралась как по нотам точно такая же история. Они снова подверглись в отечестве своем дискриминации по национальному признаку. Бедняги уж стали думать, что, где ни приклони они сонные головы, их тотчас подымут в воздух, как белых голубков тряпкою на шесте. Похоже, вся небесная иерархия не могла противостать отчаянной валютной жажде рехнувшегося народного хозяйства. И нерушимо сильный Псков, где столько воевод отсиделось противу нашествий с запада, сейчас не устоял.

Все, читатель, не бойся. Я не превращу «Путешествие Нестреляева» в изложение истории и географии России, подобно тому, как любимая мною Сельма Лагерлеф обошлась с путешествием Нильса.

В общем, времена были абсурдные. Пришлось бежать. Они пошли, щебеча, пешком вверх по реке Великой, оглядываясь на двусветный собор, зрительно выступающий вперед в панораме города, как Эльбрус из кавказского хребта. В третьей по счету деревне их приютили, и началась новая жизнь.

Сильфиду пришлось звать Ириною – она и была Ирина. Бабку, взявшую их на постой, звали Прасковьей, а деревня была Росстань. По утрам Сильфида выходила на крыльцо и пела тоненько: «Как по морю, морю синему, по синему, по Хвалынскому». Прасковья ее одобряла – пой в голос. Сама пела, пригорюнившись, все одну и ту же песню: «Мил уехал, я осталась да с малюткой на руках».

Корни сосен, подмытые рекой, выступали из высокого берега довольно страшными щупальцами. Такое место звалось «укрючье». Нестреляев и Сильфида, взявшись за руки, со смехом прыгали оттуда на маленькую песчаную отмель, не заметную сверху. Это было их царство.

Ели без хлеба картошку и тертый в миске зеленый лук, залитый молоком, что называлось окрошкой. Печь топили хворостом, за которым ходили на Костину гору. Разбойник Костя с семерыми сыновьями жил там и промышлял на большой дороге еще на памяти Прасковьиного отца. Бывал к ним попариться в бане, ради того росстанских не трогал.

Отсюда, из Росстани, наши герои ходили пеше поглядеть на Псков. Дорога тянулась розовой вересковой пустошью, под сереньким небом напоминавшей полотна Камиля Коро. Отдохнув душой, через несколько дней ушли по этой дороге насовсем, и саквояжик шалил, бегая взад-вперед, как веселый песик. Теперь их путь лежал через Вологду в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри.

Видишь ли, любезный читатель, после того как наших с тобой молодых друзей в Новгороде и во Пскове не пустили со свиным рылом в калашный ряд, их вояж пошел несколько необычным путем. В глубь ли, на окраины ли России в эти годы соваться «дикарем» без изрядного груза продуктов никто не решался. Я сама видала, как битком набитый горбатенький запорожец держал путь к пустынным берегам Азовского моря. Его владельцы на стоянках выпускали пощипать травку привязанного за ногу гуся. Участь последнего была решена – семье предстояло съесть его по прибытии на место. А в Вологодскую область никто не дерзнул бы появиться без запаса сгущенки и тушенки на весь срок пребыванья. Да никто и не пытался, было совершенно бессмысленно.

Наши путешественники продвигались по бездорожью местами обезлюдевшими и бесхлебными. Некошеные пустынные луга приветливо махали им нехитрыми цветами. Сильфида плела венок и, немного поиграв, оставляла на березе для феи северного лета. По деревням доживали век старухи. Лучшим угощеньем служила пшенная каша на воде, политая подсолнечным маслом. Умный саквояжик начал подкармливать своих хозяев еще с Росстани, а теперь пекся о них неусыпно. Однажды лишь положив в него пакет с пирожками, они теперь всякий раз как расстегивали его капризную молнию, находили в нем – представь себе, друг читатель, все, что ты любишь покушать. Так что муки голода не отравляли им радости созерцанья прекрасных образцов русского церковного зодчества. А любовь их могла бы сейчас сообщить трогательную прелесть даже самому безобразному строенью.

Я теперь выхожу на одностороннюю связь с ними лишь изредка. Гляжу на них сквозь магический кристалл. Вот они сидят в Ферапонтове на холме над озером. Стройный собор дышит покоем им в затылок. Сильфида положила руки в подол, соединив длинные ладони. Она сама будто с фрески Дионисия. Наклон головы, линия спины стали удивительно традиционны. Чудо как восприимчива. Суббота, пыхтит баламут-катер, таща срубленный в той оконечности озера лес. Там он высок и прям – корабельный. Едет домой бригада и песни орет. На берегу собирают в кулак, расправляя, мятые деньги и отряжают за водкой двоих. Посланцы ящик несут, и медленно солнце садится.