Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова Страница 19

Идут по Невскому, вечереет. Одна адмиралтейская игла еще освещена солнцем. Сильфида останавливается у витрины художественного салона. Посмотри, ведь это же портрет гоголевского ростовщика. Нестреляев взглянул и обмер – Агасфер! Первое серьезное предупрежденье. Ищет, требует, кличет незримый посол Лилофею – дочь короля. Боже мой, как ты впечатлителен. Знай я, что тебя это на полчаса вышибет из колеи, ни за что не ткнула бы пальцем в чертов портрет. Куда же мы идем? Нестреляев силится вспомнить телефоны петербургских друзей. Что же он, про свой персональный суперинтернет вообще забыл? Уж тот ему выдал бы всю телефонную книжку. Петербург, я еще не хочу умирать – у меня телефонов твоих номера.

Обстановку разрядил Сашка Егупецкий. Любимый сын разведенных родителей, Сашка с детства привык жить то в Москве, то в Питере, и сохраняет таковое свое обыкновение. А, Нестреляев, наконец-то я вижу твою музу. Вы похожи на Аполлинера и Мари Лорансен с картинки Анри Руссо. Очень приятно. Рукопись с тобой? Завтра покажем кой-кому. Нестреляев строго взглянул на саквояж, прекрасно зная, что рукописи туда не клал. Пусть попробует не выручить! Саквояжик кисло улыбнулся разошедшейся за время их скитаний молнией и рукопись выдал. То-то. Сашка взвесил толстую папку на руке. Где ночуете? Нигде? Пойдемте. Сашка помоложе Нестреляева – тридцатилетнего Нестреляева, я хотела сказать – у Сашки тут еще дед жив. Николай Константиныч, они давние выкресты. Пошли к деду – обрадуется, все трое переночуем.

Позвонили, на пороге явился дед – о, Господи – Агасфер, только в домашней вельветовой куртке и полосатых брючках на резинке. Нестреляев затоптался на площадке, не смея ни войти, ни обратиться в бегство. Однако ж Агасфер ничем себя не выдал, а Сашка тем временем втащил оробевшего Нестреляева в квартиру, куда уж вступила Сильфида, ведомая галантным стариком. Нестреляев теперь редко когда вспоминал о подаренных ему силе и дерзости – собственный природный характер постепенно отыгрывал свое.

Ночью Агасфер Нестреляеву никаких пакостей не строил и даже утром стал меньше похож на себя самого – Агасфера. Впрочем, Нестреляев до самого выхода из дому не решился прямо взглянуть на него. Пошли к обещанному кой-кому показывать рукопись. Сашка объяснил этому питерскому прозаику, что Нестреляев здесь проездом и очень просит посмотреть написанное им до вечера. Тот взялся. Вечером, отдавая папку, сильно расхвалил нестреляевскую прозу, все больше те места, коих автор вовсе не помнил, а вернее не видал в глаза. Да, а что это рукопись так потолстела за полтора месяца их отпуска? Выйдя из подъезда, обеспокоенный Нестреляев попросил своих двоих подождать и стал в вечернем свете глядеть, в чем дело. Дело разъяснилось к чести или не к чести саквояжика. Блюдя достоинство нерадивого хозяина, он не решился представить Сашке папку того же веса, что был нагулян если не до Сашкиного визита на Сретенку и неудачного похода в литобъединенье, то во всяком случае до отъезда из Москвы. Недолго думая своим саквояжным умом, он надставил нестреляевский текст по собственному разуменью. Увы, у этого баула был хороший кулинарный и дурной литературный вкус. С питерским прозаиком, похоже, дело обстояло точно так же. Во всяком случае, пахло в его квартире очень вкусно.

Обнаружив подлог, Нестреляев сломал с куста прутик, и они с Сильфидой по разу хлестнули провинившегося. Впредь не шкодь, как кот Бегемот. Сашка принял все это за игру, а саквояж остался при том мнении, что хозяин сам виноват, каковое я полностью разделяю.

В промежутке между двумя визитами к щедрому на похвалы литератору много чего было. Ходили втроем по городу. Нестреляеву в каждом встречном еврее чудился Агасфер. Он с грустью подумал, что у него развивается распространенная фобия. Милый Сашка чирикал над ухом с обычным своим остроумьем. Но, взглянув невзначай в его сторону, Нестреляев на мгновенье увидел ту же преследующую его физиономию.

Когда-то после смерти матери в течение нескольких лет Нестреляев, внезапно подняв глаза на улице, различал ее лицо в толпе встречных людей. Может быть, она и вправду некоторое время оставалась поблизости, следя из тонких миров его неуверенные одинокие шаги – он был тогда еще очень юн. Но видеть на каждом шагу Агасфера было жутко. Нестреляев вовсе опустил голову и смотрел лишь себе под ноги. Зашли с Сашкой вместе на переговорный пункт позвонить на Чистые Пруды, что здоровы и завтра возвращаются. На табло стояла дата – 18 августа 2001 г. Сильфида подняла брови и спросила с легким недоуменьем – какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Посмеялись вдвоем, Сильфида с Сашкой, а кофе пить отправились втроем. Едва сели за столик, музыка в кафе смолкла. Радиодиктор начал что-то говорить, поперхнулся и продолжил: «…обвинительное заключение новых нюрнбергских судов в Москве…» Сашка переспросил – что, что??? Но радио уж опять играло ту же мелодию. Нестреляев чувствовал себя как волк, обложенный флажками.

Поехали в Петергоф. Там встретили цыганский табор, расположившийся прямо на газоне. При их приближенье встала одна фигура с неописуемо гордой, заметной осанкой. Взметнула десятком розовых юбок, уронила тяжелые косы, поклонившись им до земли. Потом медленно ушла – одна, никем не сопровождаемая, и пропала в темной зелени. Невесть откуда взявшаяся туча пошла на солнце быстро и алчно. Солнце послало Нестреляеву в глаза яркий упрямый луч и тоже скрылось. Гроза зарокотала, зарыкала низким басом. Наши молодые люди поспешили из парка.

Поезд уходил в половине первого. Пошли скоротать вечер в питерский диссидентский дом. Заложив телефон подушкой, обменивались невеселыми новостями. У кого был обыск, что нашли. В чьем-то доме постоянно шарят в отсутствие хозяина. Кого вызывали, о чем спрашивали. У кого-то был суд, сколько дали. Пролез ли кто из наших в зал суда. Что передать из вещей. Кто где сидит, как здоровье. Кто-то объявил голодовку, сколько уже дней. Какие беды в семьях заключенных, чем можно помочь. Нестреляеву вдруг отчаянно захотелось в свой бурный и свободный 2001 год. Только вот таким, тридцатилетним, чтобы увидеть лучшие времена. Но он чувствовал, что этого просить нельзя. И так там, в верхах, изволят гневаться, по всему видать. Но по крайней мере ободрить здесь сидящих ему будет позволено? Не запрашивая разрешения, Нестреляев открыл рот.

Ребята, сказал он, слушайте меня, я говорю очень серьезно. Я знаю, что будет дальше. Это все начнет сыпаться через четырнадцать лет и еще шестнадцать лет будет мучительно рушиться. В апреле 85-го года будет первая московская весна, а в апреле 2001-го – вторая. В конце этого второго апреля в Москве начнутся новые нюрнбергские суды – над коммунистической тоталитарной идеологией. Вы доживете и обнимете друг друга в этот день. Международный трибунал вынесет серию приговоров, и вопрос наконец-то будет закрыт. Больше с этим никто не сунется.

Переглядываются. Качают в сомнении все головой, не могут рассказу поверить. Переводят разговор на другое – кто как перебивается из уехавших. Их пока что единицы.

К вокзалу шли пешком. Саквояжик перестал таиться и отплясывал жигу на глазах у изумленного Сашки. Видно, ему страсть как хотелось домой на Сретенку. Сашка под занавес по новой начал внушать Нестреляеву, как здорово на Брайтон Бич. Ничего не поделаешь, рождается новый миф. Нестреляев буркнул: «Слушай, Сашка, ты-то умница, не вешай мне лапшу на уши. Я был в твоем сволочном Брайтоне. И вообще ты русский, не вздумай отпираться». По факту бессовестного вранья насчет пребыванья на Брайтон Бич миролюбивый Сашка решил дела не возбуждать. Уж где этому недотепе Нестреляеву сподобиться видеть Брайтон. Как разговаривает умный еврей с глупым? Высокомерно, надменно и из Нью-Йорка. А с этим и говорить нечего. Но последнее замечанье Нестреляева достигло Сашкиной души. Он подумал и вздохнул: «Верно, русский, как Исак Ильич Левитан, не меньше. Выкрест в четвертом колене, но со стопроцентной еврейской кровью». Сашка утих, утешенный сознаньем своей чистокровности. Сильфида обняла их обоих за плечи, и они втроем дружно замурлыкали в унисон: «Вечерний звон, вечерний звон…»