Муляка. Две повести - Дарья Верясова Страница 17

— Меня зовут Александр Львович. А вас?

— А я Авдотья Тряпочкина, — я пожала его ладонь, а потом объяснила: — Мы же с вами знакомы неоднократно.

Карпов не смутился.

— Ну, что со старика взять. Дела, склероз!

Он улыбнулся и развёл руками. Я посочувствовала:

— Ну, если склероз, тогда, конечно…

В этой доброжелательной атмосфере мы просидели несколько часов. Взгляд Олега ползал по мне, как муха, я старательно не смотрела в его сторону. Когда водка была выпита, а еда съедена, Карпов засобирался домой.

— Супруга с ужином ждёт.

— Не наелись? — спросила я, кивая на общую посуду, почему-то составленную именно перед ним.

— Знаете, — назидательно начал Александр Львович, — если вы почитаете русские романы девятнадцатого века…

— Нуу! — воскликнула я. — Непременно почитаю!

Петров захихикал:

— В мире существует два вида язв: сибирская и вот эта дамочка.

— Тем не менее, апперитив никто не отменял, — закончил Карпов свою мысль.

Вслед за Карповым и остальные решили расходиться. Олег хотел обнять меня на прощание, но я совершенно случайно спряталась за дверью.

— Ёоож! Ты с Карповым-то зря ссоришься, — говорил позже Хомяков. — Он хороший человек. Замученный только. А ты — молодая и глупая, и могла бы над ним не издеваться. Вот!

— Нет, — отвечала я. — Мне просто не нравится, когда кто-то знакомится со мной в пятый раз. А зато теперь он меня запомнит.

Карпов, действительно, не забыл. При следующих встречах он здоровался со странной улыбкой — как будто оценивал возможность подвоха с моей стороны. А Олег после того вечера стал подначивать меня отношениями с Хомяковым.

— Неужели ты ревнуешь? — радостно спрашиваю я.

— Конечно, нет, — фыркает Олег. — Мне Хомякова жалко.

— Дался тебе Хомяков! С ним весело. Вот в прошлую субботу мы, к примеру, катались кубарем с откоса. Знаешь, мост возле Киевского вокзала?

Правым глазом он выжидающе смотрит на меня, левым осматривает бесконечность, и мне опять кажется, что за нами кто-то следит.

— А под мостом — крутой травяной откос, по нему можно спуститься на трассу и набережную. Вот с него мы и катались, как два бочонка. Сначала Хомяков, потом я. Это опасно, там реально вылететь на трассу.

Олег окидывает меня скептическим взглядом:

— Судя по всему, ты выжила.

— Я под конец испугалась, начала цепляться за траву, а она обрывалась. А потом оказалось, что внизу горка становится пологой, сверху этого не видно, вот тут-то я и затормозила. А потом мы купили коньяка и орехов, сидели на пустыре, там возле моста здоровский есть, огороженный. Болтали о всякой всячине… Правда, на следующий день он этого не вспомнил, но с кем не бывает?

— Как плодотворно вы проводите время! — восклицает Олег.

И я с удовольствием вижу, что он всё-таки ревнует.

— Кстати, хотел сказать: повесть у тебя отличная получилась, — переводит он тему. — Я даже думаю, что именно сейчас и начнётся твоя авторская судьба. Тебе надо писать прозу.

Год назад он заявлял, что самый мой большой талант — это голос, а с литературой лучше бы завязать.

— Материал благодатный попался, — отвечаю я. — Правда, в основном, меня за эту повесть ругают. Вот один литературный патриарх с бородой Герцена обвинил меня в нечуткости к языку. Сказал дословно следующее: «Раз вы не понимаете, что встретить кого-то — это означает, что он шёл вам навстречу, значит, у вас совершенно нет чувства языка!», а потом с ненавистью добавил: «Значит, идите и пишите стихи!».

Олег, как обычно, шутки не понимает:

— Можно подумать, в стихах чутьё не нужно! Да здесь оно в тысячу раз нужнее.

— Олеж, — говорю я мягко, — дорогой мой человек! Смеяться после слова «лопата». А ещё у меня недавно было занятнейшее обсуждение. Представляешь…

— Да, — перебивает Олег, — У меня тоже был случай…

Он никогда меня особо не слушал, но сейчас я обижаюсь:

— Тебе что, совсем неинтересно?!

— Ну что ты такое говоришь? — он глядит на меня, как добрый дедушка на неразумную внучку. — Я только хотел тебе рассказать, как лет десять назад попал в странную компанию. Там…

Я машу на него рукой и отворачиваюсь. Минут десять он рассказывает историю, сути которой я даже не пытаюсь уловить. Я гляжу на него искоса и думаю о том, какой он самовлюблённый болван.

Занятнейшее обсуждение началось с того, что одним прекрасным вечером дружище Африкан прислал сообщение: «Ты вообще в курсе?» со ссылкой на литературное объединение, в котором завтра будет обсуждаться моя повесть…

Нет, я не в курсе. Я в замешательстве. Руководитель этого лито, Андреев, имеет отношение к нашему институту и потому живёт в общаге. Как-то раз он встретил меня на лестнице и попросил закурить. Мы разговорились, и между делом я рассказала, что ездила волонтёром в зону ЧС и после этого написала повесть. Он попросил почитать, и я отправила повесть ему на почту. Всё. На письмо он не ответил, при встречах кивал, как обычно — за годы в Лите мы все примелькались друг другу. Вряд ли он вообще меня запомнил — во время вышеупомянутой беседы он был не слишком трезв.

Поскольку никто меня не приглашал, на обсуждение я решила сходить инкогнито. Прикрывать меня взялись друзья — выпускники Лита: Сердюков и его жена Люба. Встретиться договорились в чебуречной неподалёку от института.

«О, чебуречная! Ты величайшее произведение искусства, ты незыблема, как сама земля. Сколько нас, одичавших и обессиленных, прибилось к твоему гостеприимному берегу? Пройдут века, а пьяные литераторы будут сидеть в подвальчике, выливать целебную жидкость из гранёных стаканов в пересохшие рты, заедать её лимоном с солью и перцем, воздвигать мусорные пирамиды из грязных тарелок, стаканов и салфеток. Сигаретный дым будет выедать глаза, им пропахнут волосы и одежда, от него не будет спасения даже в зале для некурящих, потому что вытащить сигарету из поэтического рта — хотя бы на минуту! — бессилен и самый кровавый режим. Курить поэты перестанут только тогда, когда опустеют все табачные ларьки во всём мире. И если случится эта несправедливость, мы распашем огороды и взрастим на них самосад. И если бесчувственные политиканы лишат нас водки, мы не станем учиться хмелеть от кефира, нет, мы спаяем самогонные аппараты и поставим бражку на антресолях. О! Мы отстоим своё драгоценное право на прокопчённые лёгкие и тяжёлую почерневшую печень. Ибо мы — рупоры эпох! Ибо поэзия неподвластна сиюминутным решениям сильных мира сего!»

Так говорил кудрявый и величественный Вася Васильев — один завсегдатаев чебуречной. Остановив на мне свой добрый голубой взгляд и уже не отводя его, он пел дифирамбы сущему и вящему, рифмовал салями с Майами, взмахивал рукой с зажатой в ней стограммовой бутылочкой и читал стихи Георгия Иванова.