Вулканы, любовь и прочие бедствия - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир Страница 15

Извержение заканчивается столь же быстро, как и началось, сходит на нет — будто кран закрыли; эруптивная колонна опускается, становится жиже и за пару часов скрывается под поверхностью воды. Море несколько дней выдыхает серым, выплескивает на берег лапилли и дохлых рыб, но самое страшное уже позади. Вулканическое дрожание на экранах приборов Метеоцентра мало-помалу стихает, полиция вновь открывает перекрытые дороги, снимает ограничения. Жители Южных мысов возвращаются в свои дома и принимаются сгребать пепел с крыш, расчищать сады, выгребать шлак из водостоков, вздыхать по поводу облезшей краски и потрескавшихся стекол. Со временем стихийные бедствия становятся утомительными, люди быстро привыкают к концу света.

Но мир по-прежнему серый, город серый, каждый кустик, каждая травинка покрыты пеплом. Он прочно пристал к улицам, домам, машинам, сколько бы его ни смывали; он летает в воздухе, закрывает солнце дымкой, оседает в волосах, в носу, во рту. Мы вдыхаем его, от него у нас текут слезы, мы жуем его с едой, принимаем эту серость и пытаемся ее перетерпеть, ждем весны и ветров, которые унесут пепел за горизонт, дождя, который смоет его на землю, а из нее прорастет зеленая трава, и мир станет опять новым и чистым.

Салка сидит у окна гостиной и рисует пальцем по пыли на подоконнике. Я вздыхаю и беру тряпку, чтобы пройтись ею в гостиной — в очередной раз.

—Мне хотится на улицу поиграть,— просится Салка.

—Хочется,— поправляю я.— Ты же знаешь, что нельзя. Там воздух такой грязный, для астматиков это вредно. У тебя легкие уязвимые.

Она недовольно смотрит на меня из-под копны темных волос, нижняя губа выгибается подковкой:

—Моим легким скучно.

—Хочешь кого-нибудь пригласить к себе поиграть? Позвони Мауни. Или Хюльде.

—Нет. Извержения — это скучно!

Меня передергивает, как будто она меня пнула.

—Сердце мое, почему ты так говоришь?

—От них все становится такое черное и некрасивое,— пристыженно бормочет она.— И ни выйти поиграть, ничего.

Я сажусь на пол рядом с ней и глажу ее по волосам.

—Знаешь, может, с извержениями и трудновато жить, пока они идут, но без них нас бы здесь не было. Все на Земле возникло благодаря деятельности вулканов. Они давным-давно создали сушу, а Исландия до сих пор продолжает ими создаваться. И мы здесь благодаря им, наши дома и улицы, все-все сделано из материалов и веществ, оставшихся от древних извержений. И даже сама атмосфера вокруг Земли, без которой жизни бы не было.

Она водит пальцем по подоконнику и разглядывает черную пыль на его кончике.

—Мама, а это из того подводного вулкана?

—Да, это пепел извержения Кедлингарбаус.

—Значит, оно пришло к нам прямо в гостиную?

—Можно сказать и так.

—Но оно же все портит!

—Пока вулканы извергаются, они вообще много чего портят, но извержения также создают новую землю, новые страны. И уничтожают, и творят новое. Поэтому они мне так интересны.

—Но, мамочка, ты-то у нас немного странная,— произносит Салка, и мы обе разражаемся смехом. Она видит возможность для маневра: — Мама, а почему мне нельзя кошку? С ней мне не было бы так скучно.

—Слушай, милочка,— говорю я, ероша ей волосы,— не начинай. У тебя же аллергия, забыла? Пойдем лучше печенье печь.

Она сияет от счастья, а мне становится стыдно, что с тех пор, как началось извержение, я совсем забросила ее. Даю ей разбивать яйца, взвешивать сахар и отмерять масло, сама растапливаю шоколад и слежу за миксером и духовкой, и мы совсем забываемся за выпечкой, пока не приходит муж и не протягивает мой телефон.

—Гудрун Ольга. Твоя мама,— добавляет он, словно мне нужно напоминать, кто это.

Я беру телефон и выхожу из кухни; не припомню, чтобы она мне когда-нибудь звонила; ее хриплый голос — чужой, низкий, запинающийся; даю ей выговориться.

—Как ты себя чувствуешь?— спрашиваю я, точно недоумок. Она фыркает.— Хочешь, приеду?

—Нет-нет, не надо. До выходных ничего не произойдет, просто врач вчера позвонил и поставил меня в известность. Не стоит впадать в истерику.

—Ну, если что-нибудь понадобится, дай знать. И я мигом приеду.

Я отключаю связь и опускаюсь на первый попавшийся стул.

—Что стряслось?— спрашивает муж.

—У нее рак,— отвечаю я.— В легких и, насколько я поняла, везде. Она говорит, что ей недолго осталось.

—А ты к ней поедешь?

—Нет.

—Анночка! Она же очень больна, у нее потрясение, съезди к ней!

—Она не хочет.

—Поедем вместе.

Я мотаю головой. Неподвижно сижу и смотрю на телефон, на ее имя: Гудрун Ольга, а потом закрываю лицо руками.

—Она меня не хочет видеть, понимаешь? Даже сейчас, когда сама при смерти,— выговариваю я и разражаюсь плачем, всхлипывая как дурочка.

Он опускается на колени рядом со мной и обнимает.

—Любимая,— шепчет он.— Душа моя. Мне так жаль.

Я позволяю ему обнимать меня и рыдаю у него на плече. Не от горя и не от жалости к маме, а от голого самосожаления. Я оплакиваю саму себя: что мой папа умер, а сейчас теряю и маму, пусть она никогда и не принадлежала мне, пусть не удалось сделать так, чтобы она меня полюбила. Плачу об этом, а тем временем Салкино печенье с шоколадной крошкой подгорает в духовке.